Татьяна Стоянова: «Казань стала для нас спасительным островом в бушующем море войны»

«С ее носом на нее ни один противогаз не налезет»

Перед войной в Одессе, где я родилась, жили папа, мама, мамина сестра тетя Рая и бабушка. Бабушка перенесла инсульт и могла сидеть, а ходить не могла. Раннее свое детство помню плохо. Помню, что в соседних квартирах уже были две или даже три девочки с именем «Таня», и меня сразу же стали звать «Таллой», хотя при рождении тоже нарекли Татьяной. А с отчеством, как оказалось много позднее, вообще вышла смешная история. Дело в том, что когда мой папа в ранней юности начал работать учеником в одесской типографии, там уже были два или три Иосифа. И когда хозяин кричал: «Иосиф, сбегай в лавочку за сигаретами», никто из мальчиков не трогался с места. Тогда хозяин сказал моему папе: «Ты будешь Мишей». Так его и звали всю жизнь — не Иосифом, а Мишей, а я была «Таллой Михайловной», и о том, что я — «Татьяна Иосифовна», узнала только при получении паспорта.

Еще я помню, что в Одессе на углу улицы, где мы жили, была кондитерская, где продавались фигурки мальчиков и девочек из шоколада. И когда меня спрашивали, какую купить, я говорила: «Конечно, мальчика. Там шоколада чуточку больше».

В мае 1941 мне исполнилось 4 года, а в июле Одессу уже бомбили немецкие самолеты. Папа ушел на фронт в первые дни войны. Мама работала машинисткой на военном заводе, и ей выдали на семью противогазы, в том числе и детский, который на меня никак не могли натянуть. Тогда бабушка сказала: «Не мучьте ребенка, с ее носом на нее ни один противогаз не налезет...».

«Говорили, что немцы — культурная нация, мирных жителей не тронут»

Мама могла вывезти в эвакуацию с заводом многих родственников, но они не поехали, говорили, что немцы — культурная нация, мирных жителей не тронут и вообще их в город не пустят. И, конечно, все, кто остался, погибли. Выжили те, кто успел уехать к старшей папиной сестре Фане, которая давно жила с семьей в Казани.

А мы 31 августа последним поездом должны были выехать из Одессы на место новой дислокации маминого завода. Мама взяла с собой документы, ведро с помидорами и альбомы с фотографиями, меня, бабушку на тележке и тетю Раю. Мы успели доехать до города Россошь, и поезд разбомбили. Папа воевал как раз в тех краях, они изо всех сил сдерживали наступление немцев. Кто-то сказал, что видел его семью на привокзальной площади в Россоши. Он нас чудом нашел, отыскал на станции железнодорожный состав и засунул в теплушку. Это было ночью, но так светло, как днем, всюду рвались снаряды. Я хорошо помню эту ночь, а может, мне кажется, что помню...

Это был канун большого еврейского праздника — Йом-Кипура, Судного дня, когда Бог решает, кому в наступающем году жить, а кому — умереть. Мама и тетя Рая, будучи людьми в общем-то не особо религиозными, потом до конца жизни отмечали этот праздник как день своего спасения: ставили свечу, постились 25 часов, как этого требует иудаизм. Пост очень строгий: нельзя не только есть и пить, но и заниматься делами, вступать в отношения с другим полом, чистить зубы и даже смачивать губы водой.

Но евреи не были бы евреями, если б не придумали по этому поводу анекдот: «В Судный день к раввину прибегает взволнованная женщина: ее муж сошел с ума. Она сама только что видела, как он ест курицу и целуется со служанкой! Раввин ее успокаивает: муж не сумасшедший. Ведь он не ел служанку и не целовал курицу!». Но тогда было не до анекдотов.

Папа успел сказать, чтобы мы ехали в Казань. Было начало сентября 41-го года, и к ноябрю мы туда добрались. В памяти остались долгая дорога, вой сирен, гул самолетов, воздушные тревоги, бесконечные остановки и пересадки.

«Мне предоставили лучшее место под обеденным столом»

Казань стала для нас спасительным островом в бушующем море войны.

Мама оставила нас на вокзале, а сама отправилась искать тетю Фаню. Она жила в стареньком деревянном доме, и в ее двух маленьких комнатках собралась вся Украина. Каждый метр жилой площади, каждый стул и табуреточка были уже заняты. Так как я была самой маленькой да еще и заболела корью, мне предоставили лучшее место под обеденным столом.

В Казани были созданы эвакуационные пункты по приему и размещению прибывающих людей, им оказывалась всяческая помощь, выдавались необходимые справки и продовольственные пайки.

Не знаю, каким чудом у мамы сохранилась пожелтевшая от времени такая справка о том, что она с дочерью Татьяной четырех лет эвакуирована из Одессы и получила продовольственный паек. Эта справка стала тем документом, по которому мне, после переезда в Германию, выдали в 2000 году денежную компенсацию в размере 2,5 тысячи евро — так было оценено наше бегство из родного города, разделившее всю оставшуюся жизнь на «до» и «после».

Через какое-то время нам выделили в деревянном доме неподалеку две комнатки. В двух других жила татарская семья — тетя Юля с двумя взрослыми дочерьми, а еще в одной — эвакуированная из Ленинграда учительница английского языка с дочкой, года на два или на три постарше, чем я.

Раньше тетя Юля занимала весь дом, но относилась к своим «подселенцам» замечательно, старалась помочь, чем могла. Помню, как она в своей комнате ставила большой самовар и звала нас к себе, приговаривая: «Сейчас чай будем пить, как следовает быть». Это означало, что на столе будут свежий хлеб, колотый сахар и вазочка с вареньем, неслыханная роскошь по тем временам.

«Никто ни разу не дал мне понять, что я чужая, эвакуированная»

Не могу сказать, что я голодала: мама получала продовольственные карточки на себя, бабушку и меня, а тетя Рая работала и получала рабочую карточку, но я постоянно хотела есть. Весь день я играла с подружками на улице или пропадала у соседки. Она учила дочку английскому языку, а я вертелась у них под ногами и к пяти годам выучилась читать, знала таблицу умножения и запомнила два-три десятка английских слов и выражений.

В мае 1944 года мне исполнилось 7 лет, и 1 сентября мама повела меня в первый класс. Девочка я была рослая, и мальчишки обидно кричали вслед: как это такую дылду за ручку ведут. Поэтому я упросила маму не доводить меня до школьного двора, где выстроились на линейку все классы. Я перешла дорогу и с букетом цветов пристроилась к ближайшей шеренге. Когда линейка закончилась и все разошлись по классам, я пошла вслед за ней. Учительница прочитала список учениц, моей фамилии в нем не было. «Ты что, новенькая?», — спросила учительница. «Новенькая», — честно ответила я. И она внесла меня в классный журнал.

Прошло несколько недель, я исправно ходила в школу, и тут со мной случилась пренеприятная позорная история. Дело в том, что моей соседкой по парте оказалась самая озорная и лукавая девочка в классе. И когда на каком-то уроке мне понадобилось в туалет, она убедила меня, что если я попрошусь выйти, меня исключат из школы. Я терпела, сколько могла, но... И после уроков осталась сидеть за партой, под которой натекла лужица, а соседка отправилась ко мне домой за сухими штанами. Конечно, мама пришла в ужас, поскакала в школу, и там выяснилось, что я учусь не в первом, а во втором классе. Мама вытерла пол, привела меня в порядок и отправилась к директору школы. Там они решили, что поскольку я умею читать, писать, считать и даже знаю таблицу умножения, оставить все как есть. Мама потом шутила: хорошо, что я не примкнула к выпускникам.

Но свою начальную школу я вспоминаю с любовью. Никто ни разу не дал мне понять, что я чужая, эвакуированная, хотя все остальные девочки были коренными жительницами Казани. У большинства в деревнях жили родственники, которые помогали продуктами, и они не так нуждались в еде. А нам в школе каждую большую перемену выдавали ломтик ржаного хлеба и стакан со сладким чаем. Многие девочки отдавали мне свой хлеб, и к концу перемены на парте вырастала целая горка. Я бережно складывала ее в газетку и несла домой, маме.

«Мама разбудила нас ночью, мы выбежали на улицу»

В самом конце 1944 года после контузии и госпиталя приехал папа. Он был фронтовиком, членом партии, кавалером ордена Красного Знамени, и его назначили заместителем начальника железнодорожного ОРСа, то есть отдела рабочего снабжения. Жить стало гораздо легче. Работники ОРСа довольно часто получали пакеты с американским яичным порошком, мясные консервы и даже шоколад, который я носила в класс, чтобы поделиться с девочками.

Хорошо помню, как узнала о Победе. Мама разбудила нас ночью, мы выбежали на улицу, где люди поздравляли друг друга, обнимались, целовались, пели песни. Но после всего пережитого мама не захотела возвращаться в Одессу, и мы остались в Казани.

В 1947 году умерла бабушка. Я плохо это помню, потому что меня на время похорон отвели на несколько дней к тете Фане. И потом почти сразу удалось получить комнату в доме на Большой Красной, тогда это была улица Молотова.

В комнате в три окна поставили до потолка стенку, разделив помещение надвое. В комнате поменьше с одним окном — я с тетей Раей, в «гостиной» с двумя окнами — кровать родителей, шкаф и стол со стульями. От общего коридора отгородили сначала кусочек для махонькой кухни, а потом и для узенькой прихожей. Получилась отдельная двухкомнатная квартира, правда, без туалета и ванной, но по тем временам — в конце 40-х годов — и она была неслыханной удачей...