«Настоящий Габдулла Тукай — прорусский, антитурецкий и антиконсервативный»

«У татар был собственный культурный проект»

Сам Тукай, понятно, ни в чем не виноват. С Тукаем вообще вижу два неудобных момента: во-первых, он поэт во всех смыслах татарский, но очень прорусский; во-вторых, он поэт религиозный. Оба этих обстоятельства крайне вредили его культу и при СССР, и в пост-СССР, только по-разному. Про первое и тогда, и сейчас упоминать было как-то неудобно. Потому что тогда все прогрессивные национальные авторы боролись с великорусским шовинизмом, а сейчас — ну, понятно, что сейчас. Второе еще смешнее: сейчас его исламская направленность вроде как приветствуется, но полностью противоречит тому культу Тукая, который был выстроен в СССР.

В общем-то, про Тукая и создание его культа можно много интересного написать. Сам Тукай был честный хороший человек. Про Пушкина писал: «Хоть у тебя и другая религия, но я все равно у тебя учусь».

Несмотря на всю мою честную симпатию к Тукаю как к живому человеку, я, наверняка, огребу по полной, потому что в современном культурном пространстве официального Татарстана настоящий живой Тукай вреден и не нужен, ибо два слоя официального культа, накрученного вокруг него, полностью рушатся, как только мы перестаем руководствоваться догмами этого культа и пытаемся смотреть на вещи такими, какие они есть.

Проблема еще и в том, что советский татарский миф насаждался на уже неплохо обработанном поле. У татар был собственный культурный проект: там шла своя дискуссия проевропейски (читай пророссийски) настроенной интеллигенции и той, что была настроена протурецки, но цели у них были примерно одни. Поэтому просто слепить какую надо национальную интеллигенцию большевикам было недостаточно, что-то нужно было делать с той, что уже была. В частности, как-то бесшовно заменить одну на другую. Не только физически (вы понимаете, о чем я), но и идейно.

«В современном культурном пространстве официального Татарстана настоящий живой Тукай вреден и не нужен, ибо два слоя официального культа, накрученного вокруг него, полностью рушатся, как только мы перестаем руководствоваться догмами этого культа и пытаемся смотреть на вещи такими, какие они есть». Фото Олега Тихонова

Важнейшим инструментом в этом деле и стал культ Тукая (позже поясню, почему именно его). А он уже в свою очередь стал гарантией сохранения своего статуса для тех, кого большевики назначили новой татарской культурной элитой. Им и остается — причем выглядит это по-деревенски грубо. Профессиональные друзья Тукая умерли за давностью лет, но остались профессиональные служители культа и хранители мифа, это их работа, это их хлеб. Любая атака на этот культ — прямая атака на благополучие и репутацию нескольких поколений тукаепоклонников, большинство из которых верят в свою религию вполне искренне.

Все это я говорю для того, чтобы предуведомить про непременный шок, который начнется у служителей и адептов советского мифа и его современного преломления. Рикошетом это вызовет и просто гнев татарского населения: этому мифу учат уже не первое поколение жителей бывшей Казанской губернии.

В этой самой губернии весной 1886 года и родился мальчик Габдулла Тукай; часть его биографии также была связана с Пермской губернией. С происхождения героя, как известно, и творится любая мифология.

Стоит немного сказать и о контексте, в котором ему довелось творить и работать: о культурной ситуации в среде татарского населения Казанской губернии начала XX века. Рождение Тукая примерно совпало с зарождением младотурков, реформационного движения в рушащейся империи Османов; творческий расцвет Тукая шел параллельно расцвету этого движения (кончили младотурки, несмотря на захват власти в 1909, очень плохо, но Тукай этого уже не застал). Младотурки были явлением неоднозначным и характерным, в первую очередь, для Турции, однако среди мусульман России под их влиянием начинает развиваться собственное модернистское течение — джадидизм. Ярко выраженным джадидистом (в прямом смысле) был и Тукай, что, впрочем, в советской тукаистике подавалось, как это было принято, «сквозь призму».

Вторым важным фактором была образовательная политика проклятого царизма. Рассчитанная на десятилетия вперед, в момент детства Тукая она предполагала, в числе прочего, институт церковно-приходских школ. Для крестьянской страны с государственной церковной машиной это было довольно логично, и при помощи ЦПШ создавался отличный фундамент для последующих шагов на пути образовательных программ. Однако для мусульманского населения, по понятным причинам, церковные школы не подходили. Проклятый царизм в шовинистическом угаре подавлял «инородческое население» тем, что открыл для нерусского населения специальные министерские школы, где ученики могли изучать русский язык и получать образование на нем; также были созданы специальные программы для нерусских детей при церковно-приходских школах. Крещеные татары получали образование в миссионерских школах (было такое в Казани Братство Гурия), для мусульман государство создало и финансировало русско-татарские школы (к 1900 году таких школ в губернии было около 60). Угнетая и дискриминируя коренное население, проклятый царизм позаботился и о религиозных учебных заведениях мусульман: мектебах (религиозных школах для младшего возраста) и медресе. В них татарское население получило возможность содержать специальные русские классы, для которых были разработаны программы и пособия; именно такой класс посещал и молодой Габдулла.

Естественно, тоталитарный царизм делал это для большего обрусения татар, а как иначе-то. Привело это к тому, что к началу века 80% молодых казанских татар умело читать (в том числе по-татарски). Русского населения в губернии было 1,1 млн, татар — меньше 400 тыс., и, естественно, национальное меньшинство подавлялось (русская молодежь была грамотна на 83%, такая вот вопиющая царская несправедливость).

Угнетая и дискриминируя коренное население, проклятый царизм позаботился и о религиозных учебных заведениях мусульман: мектебах (религиозных школах для младшего возраста) и медресе. В них татарское население получило возможность содержать специальные русские классы, для которых были разработаны программы и пособия; именно такой класс посещал и молодой Габдулла

«Настоящий Тукай мне крайне симпатичен»

Когда я говорю, что настоящий, неидеологизированный Тукай мне крайне симпатичен, я не вру. При этом я имею в виду не всю его биографию, а ту ее часть, где он, собственно, и стал знаменитым «Габдуллой Тукаевым», молодым публицистом из тусовки казанских джадидистов второй-третьей волны.

Тех, кого у нас принято было называть «панками», естественно, никакими панками, ни в нью-йоркском, ни в лондонском смысле, не были. В XIX веке этих молодых людей, с руки Тургенева называли «нигилистами»; но они и в конце XX века носили тельняшки и шинели, длинные волосы, разбитую или грубую обувь, и жили творческой или интеллектуальной жизнью. Брутальная молодая богема, чем-то похожая и на проклятых поэтов Франции, и на немецких основателей романтизма, и, да, на англосаксонскую субкультуру панков тоже. Они занимали существенную часть моей гуманитарно-филологической молодости, с ними мы читали стихи, играли на гитарах, пили вино, проникали бесплатно на концерты и ездили на лесные рок-фестивали. Похожие молодые люди были и в начале XX века — в литературе их часто называют «анархистами», но, судя по всему, тоже от неимения лучшего названия. Существенную их часть всегда составляют всякие прибившиеся панки-неформалы — это, видимо, темная сторона луны, но ведь никто не мешает этот нижний айсберг игнорировать. Русское общество начала XX века справлялось с этим плохо, молодая брутальная богема, и так всегда подверженная экстремальным социальным теориям, попала в круг влияния тогдашних социалистов, хотя, впрочем, много кто тогда этим ядом отравился.

Я так подробно об этом пишу, потому что именно таким был тот самый настоящий Габдулла Тукай, абсолютно прорусский, антитурецкий и антиконсервативный, ультраактуальный татарский публицист. Вот что писал о нем другой татарский классик:

«С непокрытой головой, в темных очках, надел на себя старую одежду — то ли казакин, то ли плащ-жоббэ, на ногах потрепанные штиблеты — такой неприглядный парень. Он все время носил одежду либо слишком большую, либо слишком узкую. На голове — или немецкая фуражка, или же широкая русская фуражка. Волосы носил длинные, и никогда их не расчесывал. В баню ходил редко, одежда очень грязная, а если и новая — то, конечно, измятая или же вся в пуху из подушки. Штанины чаще всего подняты вверх и заправлены в ботинки. Шнурки от штиблет не завязаны и волочились по земле».

Хулиганить он начал еще в доказанский период, в Уральске. «Однажды он появился перед общественностью одетый лишь в длинную рубаху, с шалью вокруг бедер и в лаптях». Но в Казани, полностью свободный от детско-юношеского шлейфа бывших учителей и опекунов, это превращается в образ жизни.

«В старом картузе на голове, на нем было пальто, похожее на халат, хотя под ногами было сухо, на ботинки он надел галоши, он произвел на меня впечатление больного русского парня», — вспоминал позже один из татарских журналистов-современников.

«Когда я говорю, что настоящий, неидеологизированный Тукай мне крайне симпатичен, я не вру. При этом я имею в виду не всю его биографию, а ту ее часть, где он, собственно, и стал знаменитым «Габдуллой Тукаевым», молодым публицистом из тусовки казанских джадидистов второй-третьей волны». Фото Максима Платонова

«Стихи его, на первый взгляд, слишком уж наивны, но…»

Представим себе, что вы часть большой Римской империи, но античная латынь — не родной ваш язык. Вы его знаете, но народ ваш говорит на своем собственном языке. И есть другой, родственный и близкий вам народ, но у него свое государство. У вас похожие языки, единая письменность и религия. И вот вы дозрели до того, чтобы создать собственную литературу. У кого получится лучше?

Согласитесь, ответ не так очевиден, и, без специальных знаний, многие ответят, что во втором случае, конечно, ведь империя-то — это же плохо, а там собственное государство!

Однако в Империи у вас в качестве образцов будут Овидий и Катулл, чьи стихи вы будете читать, выучив язык не в библиотеке, а говоря на нем с реальными носителями. Вам будет доступен весь культурный и литературный контекст вокруг Овидия и Катулла, поэты их круга, их предшественники и последователи. Вы будете понимать шутки и намеки, вам будет доступна игра слов, точность формулировок. У вас будут прекрасные образцы, на которых вы будете учиться, так же, как будущие великие художники учатся, копируя картины своих предшественников. Поэтому важно, чтобы будущий Пушкин вырос в среде, где все с детства знают французский. Галломанию потом можно сколько угодно ругать и высмеивать, но соперничать с галлами можно только зная их, а до этого надо учить их язык и учиться писать не хуже их на этом языке (юный Пушкин писал стихи на французском и носил прозвище «француз»). Так и в Риме у вас больше шансов на великую литературу — потому что вашим «свободным» сородичам равняться не на кого, соревноваться не с кем и даже учиться непонятно как и у кого.

Это если у нас есть специальные знания, и мы ими можем воспользоваться. У казанских татар специального знания в нужном количестве не было, и они на тему путей развития национальной литературы очень много дискутировали. То есть в силу особенностей своего исторического развития, благотворность имперского контекста они под сомнение не ставили, но вот контекст в силу тех же причин выбирать могли, потому что, помимо родной для них империи Российской, существовала также империя Османов, близкая им и по языку, и по религии, и по картине будущего: дискредитировать себя младотурки тогда еще не успели.

Называя вещи своими именами, Тукай, оказавшись в Казани и попав в журналистско-литературные круги, был там явлением заметным, но, конечно же, не главным и даже не имеющим права голоса. Это был пацан. Деревенский сирота после медресе. Татары на тот момент уже получали образование за границей и в Казанском университете, поступали в гимназии, учили европейские языки. У Тукая, с их точки зрения, образования не было вообще. Тукай таких умников в ответ не любил, ругал их, называя байскими сынками, и дружил с социалистами.

В советской мифологии принято говорить, что Тукай приехал в Казань, зная, помимо родного и русского, также турецкий, персидский и арабский языки. Заявление смелое, но основания для него приводятся — правда, неохотно. Неохотно по двум причинам. Во-первых, как несложно будет понять, утверждение, что он эти языки «знал», было бы немного натянутым. Во-вторых, такое знание можно, в этом случае, приписать любому выпускнику медресе того времени.

«Тукай, оказавшись в Казани и попав в журналистско-литературные круги, был там явлением заметным, но, конечно же, не главным и даже не имеющим права голоса. Это был пацан. Деревенский сирота после медресе». Фото Олега Тихонова

Постепенное многолетнее исламское обучение предполагало при выпуске знание коранического арабского, а как иначе? Не факт, что все выпускники его знали достаточно хорошо, но факт есть факт, и этот вариант арабского Тукай, безусловно, знал. С персидским сложнее: один из классических учебников, использовавшихся в русских медресе, был написан действительно на фарси. Тем не менее специально персидский язык для этого не изучался; учебник просто зубрили под розги (телесные наказания тоже вполне себе практиковались). Что же до турецкого, то речь про литературный язык тюрков — тюрки́. Светский, довольно архаичный и лексически бедный, изобилующий арабо-персидскими заимствованиями, использующий арабскую графику — безусловно, Тукай (как и другие ученики) могли читать на нем религиозную литературу, но это все же был не тот турецкий язык, на котором говорили и писали в Стамбуле.

Все осложнялось еще и тем, что, как и панславянство среди русских, пантюркизм занимал мысли многих татарских и других тюркских интеллигентов. И в этом смысле одной из главных дискуссий была о языке: как быть? Использовать архаичный тюрки или современный турецкий? Или всем писать на своих языках, ставя пантюркизм под удар? Все осложнялось ростом издательского бизнеса, который требовал материалов, понятных не только образованному читателю и не только на религиозные темы. Скажем, Абаю Кунанбаеву для своей нравоучительной публицистики литературного арабского было вполне достаточно, и им он успешно пользовался. Молодым казанским джадидистам этот вариант был совершенно неудобен. Надо сказать, что к делу они подходили серьезно. Фатих Амирхан, такой же юный классик «золотого века» татарской литературы (на самом деле журналист-народник и убежденный западник, на почве чего они с Тукаем и подружились), даже составил учебник эсперанто, тоже в арабской графике, но уже на разговорном казанском татарском. Эсперанто был вообще популярен, долгое время в Казани была улица Эсперанто (три года назад стала улицей Назарбаева, в общем-то, давно было пора).

Опять же об этом нужно было сказать так подробно потому, что тексты Тукая подверглись такой же коверкающей трактовке, как и его реальный образ. Чтобы понимать, как, зачем и почему они были написаны, надо помнить, в какой обстановке и для кого это делалось. А там много интересного.

Нельзя сказать, что публицист Тукаев не был популярен — коллеги оценивали его, мягко говоря, по-разному, но «простым людям» он нравился. Собственно, именно это и есть его самый большой вклад в татарскую литературу — он последовательно отходит от книжности (архаичной, исламизированной, рассчитанной на образованного читателя) в пользу понятного разговорного языка.

Стихи его, на первый взгляд, слишком уж наивны, но это не наивность в смысле глуповатость, это скорее честное простодушие в сочетании с природным, «органическим» литературным талантом (несомненным). Он и пишет-то, главным образом, «на злобу дня» — он же газетный автор. У него простые рифмы, понятные образы, нет сложных оборотов и, как правило, в конце есть мораль или нравоучение. Такое очень любят простонародные читатели и школьные учителя.

Татарским я не владею, но филологическое образование у меня есть и по кое-каким признакам впечатление я составить могу. Во-первых, его тексты плохо берут машинные переводчики (даже «Яндекс», который целенаправленно работал на турецком рынке и современный татарский переводит очень хорошо). Во-вторых, его переводы у разных авторов очень близки друг к другу и по лексике, и по композиции. Это говорит главным образом о том, что язык Тукая довольно прост по лексическому составу и при этом далеко отстоит от современного литературного татарского языка, вероятнее всего, опираясь на яицкий и казанский разговорные диалекты начала XX века.

«Стихи его, на первый взгляд, слишком уж наивны, но это не наивность в смысле глуповатость, это скорее честное простодушие в сочетании с природным, «органическим» литературным талантом (несомненным)». Фото Максима Платонова

Довольно интересно сравнивать, как его узко злободневные тексты потом делали классикой и интерпретировали в советском духе. Вот классическое назидательное стихотворение о театре (переводы не цитирую, даю только содержание): «Театр — это не только развлечение, но и школа для простонародья. Он учит хорошему. Человек сопоставляет увиденное на сцене со своей жизнью, это помогает ему разобраться в себе и стать лучше. Образованных театр культурно обогащает, необразованных — просвещает: для него нет социальных различий. Он пропагандирует нравственность, ученость. Естественно, народ надо приучать к театру постепенно, от простого к сложному. Плод с древа мудрости надо срывать только тогда, когда он дозрел».

Что это по своей сути? Это уважительная полемика с теми, кто считает, что «народу» вреден театр. Для исламистов это пустое развлечение, которое отвлекает людей от нравственной жизни, портит их. А образованные считают, что «народ» там все равно ничего не поймет. Так вот, это не так. Если подойти к делу ответственно, то театр будет весьма полезен как в деле просвещения, так и на ниве воспитания нравственности.

В СССР этот простой набор злободневных банальностей превратился в гимн мудрости и обязательное стихотворение для школьной программы, цитаты из него украшают все театры Татарстана, и будущим молодым актерам из институтов культуры и культпросветучилищ 1 сентября вот уже несколько поколений декламируют: «Театр — и зрелище, и школа для народа, будить сердца людей — вот в чем его природа!»

Не Ханапи Эбеккуев, конечно, но в отрыве от исторического контекста понятно, как это звучит.