Борис Кагарлицкий о социальных последствиях пандемии: «Нарастает коллективная клаустрофобия»

«Экономика здравоохранения оказалась принципиально несостоятельной»

— Какие изменения в жизни общества в связи с пандемией новой коронавирусной инфекции, на ваш взгляд, можно считать наиболее глубокими и в перспективе останутся с нами надолго?

— COVID-19 принципиально почти ничего не перевернул и не изменил, но очень много выявил. Многое из того, что сейчас относят к последствиям пандемии, — это либо продолжение развития тенденций, которые развивались латентно в предыдущие периоды, а с приходом COVID-19 начали развиваться довольно бурно, либо, наоборот, обострение противоречий, которые накапливались десятилетиями, но до пандемии их можно было игнорировать или делать вид, будто они не столь существенны. И в том, и в другом случае эпидемия явилась переломным пунктом. Но не в плане того, что она создает что-то новое, а в плане того, что она очень хорошо демонстрирует исчерпанность и ограниченность существовавших и доминировавших ранее практик и их кризис. Да и в целом кризис сложившихся социально-экономических отношений.

— В каких сферах пандемия высветила наибольший кризис?

— Прежде всего, обнаружилась слабость медицины. Но о слабости медицины было известно всем уже очень давно. Профессионалы по всему миру просто вопили об этом, а их игнорировали, когда происходило массовое сокращение больниц, персонала, инвестиций в эту сферу, шло уничтожение структуры здравоохранения и, главное, ее коммерциализация. Последняя в принципе не совместима с ситуациями эпидемий, пандемий.

Коммерческая структура не может работать эффективно на всех. Она рассчитана на общество с избыточными ресурсами. Что в принципе не совместимо с ситуацией тотального вызова, коей является любая эпидемия. Вызова, который является одинаковым примерно для всех.

Более того, никакие привилегии не спасают. И мы это прекрасно видели по количеству заболевших представителей элиты, министров, посетителей Куршевеля. Другой вопрос, что их лечили лучше, качественнее и быстрее. Тем не менее борьба с эпидемией предполагает создание структуры, которая замедляет распространение болезни, а не только решает вопросы лечения. Не говоря уже о том, что качество лечения суммарно оказалось довольно низким.

Из всего этого следует вывод — экономика здравоохранения, которая была реализована в рамках неолиберальных реформ, оказалась принципиально несостоятельной. Что еще важно — очень большая доля смертности пришлась не собственно на COVID-19, а на людей, которым не оказывали достаточную помощь или не оказывали помощь вовремя из-за того, что система была перегружена ковидными больными. По разным подсчетам, это повлекло от четверти до трети избыточной смертности. И это еще не окончательные данные. История с COVID-19 хитра тем, что эта болезнь обычно накладывается на другие хронические заболевания. Поэтому в ряде случаев с диагностикой причин смерти даже у патологоанатомов возникают проблемы. Хотя известна шутка, что наиболее точный диагноз ставит патологоанатом, но возникла уникальная ситуация, когда даже патологоанатомы не могли поставить исключительно точный диагноз.

Экономика здравоохранения, которая была реализована в рамках неолиберальных реформ, оказалась принципиально несостоятельной

Одним из главных источников смертности явился не COVID-19 сам по себе, а состояние медицины. Потому что коек просто физически не хватает. Вот было бы у нас в два раза больше коек, у нас бы на 30 процентов смертей было меньше. Или мощности реанимационных отделений, отделений интенсивной терапии были бы на 30—50 процентов больше изначально, и смертей было бы меньше — как от COVID-19, так и от других причин избыточной смертности на фоне эпидемии. Все это происходит исключительно из-за экономики медицины, построенной с 90-х годов прошлого века и сохранившейся до нашего времени.

В принципе, этого в экономике медицины XX века ни в СССР, ни в Западной Европе просто не случилось бы. Более того, эпидемии такого рода, как COVID-19, уже происходили неоднократно в конце прошлого века и даже близко не имели столь катастрофических последствий.

«Удаленная работа фактически заставляет работников субсидировать компании»

— Какие тенденции вы можете выделить в экономической сфере?

— Мы видим массовый спад экономики, который сопровождается целым рядом стандартных явлений, например, снижением спроса на сырье. И кризис рынка труда. Пока мы видим спад экономики, закрытие производств, банкротство большого количества мелких и средних фирм, закрытие крупными фирмами целого ряда филиалов. Все это влечет рост глобальной безработицы и одновременно реструктурирование рынка труда, которое имеет более сложный характер, потому что не сводится только к безработице.

Перераспределение рынка труда происходит таким образом, что часть населения меняет формы и характер занятности, а не оказывается просто без работы. С другой стороны, мы видим пресловутую удаленную работу.

На самом деле, и удаленная работа как ответ на пандемию не была бы возможна, если бы соответствующие практики довольно интенсивно не внедрялись бы уже на протяжении последних 10 лет. Просто внедрение практик удаленной работы радикально ускорилось в ходе пандемии — форсированно и принудительно.

Эти практики крайне выгодны для компаний. И, кстати, они не являются такими уж новыми — еще позднее Средневековье знает так называемую «рассеянную мануфактуру», где работники трудились на дому, используя собственные инструменты, а работа управленца сводилась к их координации. Сегодняшняя удаленка снижает расходы на содержание офисов, включая ту же электроэнергию, что еще больше усугубляет спад экономики — в сфере недвижимости происходит кризис, и в сфере потребления энергоресурсов, нефти нужно сжигать меньше. Большие пространства офисов требуют больших затрат на освещение и отопление, а квартиру, из которой человек работает удаленно, он и так будет освещать за свой счет.

Таким образом, удаленная работа в условиях пандемии фактически заставляет работников субсидировать компании. Потому что теперь компании не тратятся на содержание офисов, работники сами платят за электроэнергию, интернет и т. д. Я не знаю ни одного случая, чтобы компании выдали своим сотрудникам, перешедшим на удаленку, субсидию на электричество, отопление домов или подключение интернета. Хотя я знаю случаи, когда компании давали деньги сотрудникам на установку софта — вот это было. Такая практика есть и в России, и за границей. А все остальные расходы не субсидируются — считается, что они и так оплачиваются работникам в любом случае.

На самом деле, и удаленная работа как ответ на пандемию не была бы возможна, если бы соответствующие практики довольно интенсивно не внедрялись бы уже на протяжении последних 10 лет. Просто внедрение практик удаленной работы радикально ускорилось в ходе пандемии — форсированно и принудительно

Но к этому добавляется еще одна опасная вещь. Я сам заметил, и об этом говорят все преподаватели: «Мы думали, что когда перейдем на удаленку, у нас будет больше свободного времени. А его стало меньше». Ясно, что это относится не только к преподавателям.

Почему так происходит? В удаленной работе трудно провести границу между рабочим и свободным временем. Отсюда возможность для управленцев тормошить своих работников в любое время.

С другой стороны, в сознании стирается граница между необходимым и добавочным рабочим временем. Необходимое время — то, которое работник тратит, чтобы произвести продукцию, достаточную, чтобы прокормить его самого. А добавочное — чтобы произвести продукцию, которая позволяет получить прибыль фирме.

Это по-своему справедливо, потому что фирма обеспечивает сотрудника рабочим местом, обеспечивает сбыт продукции, управление и прочее. А здесь мы сталкиваемся с ситуацией, когда на удаленке фирма не обеспечивает рабочим местом, управление идет странное, сетевое. При этом работник может где-то воровать время у фирмы, а в некоторых ситуациях фирма ворует время у работника. Потому что когда я сижу дома, никто не контролирует: то ли я в игрушки играю, то ли работаю на фирму. Может, у меня сразу несколько параллельных процессов идет в разных окнах компьютера. Происходит одновременное взаимное воровство времени у фирмы и у работника.

При этом контроль переносится на итоговый результат. Но суммарно всегда выигрывает фирма, потому что она имеет право просто не заплатить за несделанную работу. Это точно воспроизводит ситуацию рассеянной мануфактуры, просто поразительно, как современные технологии возвращают нас к ранним, доиндустриальным практикам.

В дистанционном процессе труда отношения усложняются, но интенсивность эксплуатации увеличивается. Причем эксплуатация труда в значительной мере заменяется эксплуатацией самой личности работника. Все мои личные качества используются, чтобы максимально эффективно меня эксплуатировать.

Это предсказывал еще советский историк и социолог Марат Чешков в середине 1970-х годов. Сейчас прогноз полностью подтвердился. И здесь важно, что, несмотря на определенный прогресс, суммарно работник проигрывает. Работник получил от этого перехода меньше, чем отдал. Но это не значит, будто он ничего не получил. Происходит реструктурирование трудовых отношений.

— Но есть же специальности, которые нельзя перевести на дистанционку?

— Да, начиная от курьеров до производства электроэнергии или пошива трусов. Тут возникает проблема — происходит вытеснение части людей, которые имели на рынке труда более стабильную и качественную занятость в связи с закрытием предприятий, торговых точек, фирм, в более низкую нишу. Условно говоря, вчера человек был продавцом и стоял у прилавка, а сегодня он становится курьером. Это значит, что он снижает свой трудовой статус. Раньше он работал под крышей нормированное время, а теперь работает в любое время и в любую погоду на улице. Рискуя, кстати, своим здоровьем, а может быть, и жизнью. И, скорее всего, если раньше его трудовые отношения были отрегулированы трудовым договором, то теперь — устной договоренностью.

Известный фактор, что когда такие кризисы случаются, происходит давление верхних слоев наемных работников на нижние. Работник, который раньше был квалифицированным специалистом, может стать курьером или таксистом. Но в результате он вытесняет с этого рынка труда людей менее квалифицированных. Потому что условно говоря образованный человек даже любую неквалифицированную работу, скорее всего, будет делать лучше.

Когда такие кризисы случаются, происходит давление верхних слоев наемных работников на нижние. Работник, который раньше был квалифицированным специалистом, может стать курьером или таксистом. Но в результате он вытесняет с этого рынка труда людей менее квалифицированных

«Россия начинает вытеснять мигрантов»

— Что происходит с трудовыми мигрантами, которые в условиях закрытия границ не могли выехать на заработки?

— В России сейчас возник очень интересный феномен, который, как мне кажется, будет наблюдаться и в других странах. После очень резкого всплеска весной и начале лета, к осени безработица в России реально сократилась. При этом экономика продолжает сужаться, а емкость рынка труда уменьшается. Так за счет чего это произошло? Очень просто: мигранты.

Россия начинает вытеснять мигрантов. Низкоквалифицированные и плохо оплачиваемые коренные российские работники или натурализовавшиеся иммигранты, то есть те, кто в любом случае уже не уедет, начинают вытеснять с рынка труда мигрантов, которые могут уехать в Среднюю Азию или еще куда-нибудь.

Кстати говоря, происходит очень жесткая дифференциация, которая раньше в России не наблюдалась: между иммигрантами и мигрантами. То есть мигранты — люди, которые приезжают в Россию на заработки и возвращаются к себе в Таджикистан, и иммигранты — приезжающие в Россию с одной мыслью: «Никогда, ни при каких обстоятельствах не возвращаться в Таджикистан». У них совершенно разное трудовое поведение, отношение к русской культуре и так далее.

До сих пор в российском обществе это различие не было понято и практически никак не отражено на уровне социальной политики. Но сейчас по факту это происходит. В сложившейся ситуации мигранты просто начинают уезжать, а остается только та часть приезжих, которых можно отнести к классическим иммигрантам, как в США в XIX веке, которые хотят просто порвать все связи со своей исходной страной и максимально интегрироваться в это общество. С другой стороны, интегрируются они за счет того, что занимают самые низшие уровни на рынке труда. В итоге мы получаем сокращение безработицы ценой того, что большое количество людей, постоянно присутствующих на рынке труда, начинают браться за shitty jobs, дерьмовую работу — плохо оплачиваемую, незащищенную, опасную.

«Мы экспортируем безработицу»

— Насколько это плохо? Существуют разные мнения о тотальной заполненности рынка труда мигрантами…

— Для рынка труда может быть даже и лучше, что мигранты уезжают. Но в данном случае я рассказываю о том, как это происходит, без оценочных суждений. На самом деле, рынок труда действительно стабилизировался.

Более того, в долгосрочной перспективе это приведет к тому, что будут укрепляться профсоюзы и работники начнут добиваться повышения зарплаты. А противоречие между местными и приезжими будет становиться менее острым, солидарность, напротив, усилится.

Когда начались забастовки курьеров, профессиональные профсоюзные организаторы дружно сказали, что эти люди никогда не смогут выиграть. Потому что одно дело промышленные рабочие, которые могут остановить производство, а другое дело — курьеры

И такие примеры уже начали встречаться: подобное произошло с профсоюзом «Курьер» и забастовкой курьеров Delivery Club. Когда начались забастовки курьеров, профессиональные профсоюзные организаторы дружно сказали, что эти люди никогда не смогут выиграть. Потому что одно дело промышленные рабочие, которые могут остановить производство, а другое дело — курьеры. В конце концов, чисто теоретически курьера очень легко заменить. Выяснилось, что нет. Забастовки курьеров оказались успешными.

Тут сыграли роль несколько факторов. В том числе то, что общественные симпатии оказались на стороне забастовщиков. Также сказался фактор увеличения числа русских или укорененных иммигрантов среди работников. То есть процент людей, готовых защищать свои трудовые права в этой категории работников увеличился. Сыграло роль и то, что вдруг обнаружилось, что не так просто найти курьеров. Если раньше у вас был безграничный рынок труда: сколько нужно сотрудников, столько и приедет из Таджикистана, Узбекистана и всегда работника можно будет заменить, то сейчас такого уже нет.

То, что мы вытесняем мигрантов обратно в Таджикистан, Узбекистан, Киргизию, означает, что безработицу мы экспортируем. Массовая безработица экспортируется в страны третьего мира. Причем в случае с Западной Европой более типична тенденция, что падает спрос на товары, производимые в государствах третьего мира. В результате огромное количество людей в развивающихся странах остаются без работы. Учитывая, что во многих таких странах нет ни пособий, ни каких-то выплат, люди просто могут умереть с голоду. Например, в Пакистане, Бангладеш, некоторых регионах Индии сейчас просто гуманитарная катастрофа. Потому что людям буквально нечего есть. Получается, что более богатые страны свои проблемы экспортируют в более бедные по разным каналам. Там мы будем видеть очень плачевные результаты. Посмотрим, сколько по итогам года в мире будет смертей просто от голода.

«Для высшего образования дистанционные практики пошли в плюс, а для школьного — в минус»

— Как введение дистанта в школах сказалось на качестве образования?

— Переход к дистанционным практикам также выявил кризис в сфере образования. Тут примерно такая же история, как с рынком труда, но с определенной спецификой. Когда мы говорим о дистанционных практиках, это не всегда плохо. Это как мешок, где есть разное — все вперемешку. Но по общему суммарному итогу для высшего образования дистанционные практики пошли в плюс, а для школьного — в минус.

По общему суммарному итогу для высшего образования дистанционные практики пошли в плюс, а для школьного — в минус

Это связано с самим объектом образования. Студент вуза является самостоятельной личностью, которая функционирует, предположительно, отдельно от семьи и курса. Хотя проблем здесь тоже много. Студенты платных отделений жалуются, что денег с них берут как за обычное очное образование, а фактически дают заочное. Зато есть и свои плюсы — пожалуйста, подключайтесь и слушайте лектора из Беркли по прямой связи.

А участником школьного образования является не только ученик, но и его семья. Ребенок не функционирует вне семьи. Классический пример: один компьютер на всех, с которого работают родители и делает домашнее задание ребенок. Причем брат с сестрой, оба школьника, пытаются отобрать его друг у друга. Дети проводят по 8—10 часов у экрана. Это привело как к протестам против дистанционного школьного образования, так непосредственно к снижению качества этого образования для группы детей, попавших под ковидные ограничения.

— Как пандемия повлияла на межличностные отношения? Даже если люди видятся, то не жмут руки, не обнимаются…

— Мне кажется, это скорее кризис доверия, а не эпидемии. И этот кризис начался гораздо раньше ковида.

Российское общество — общество людей, которые друг другу не доверяют. Уровень взаимного доверия в России гораздо ниже, чем в большинстве европейских стран. Про Азию я даже не говорю. Поэтому здесь мы видим определенный кризис межличностных отношений.

Но, я думаю, это проявляет то, что было всегда. Муж с женой могли жить вместе и старались как можно реже видеть друг друга. Это был хороший способ сохранить семью (смеется). Потом пришлось сидеть в четырех стенах вместе и постоянно. Они посмотрели друг на друга и не поняли, почему же они живут вместе. Наверное, причина здесь не в том, что они оказались запертыми в одной комнате, а в том, что были какие-то проблемы, и они игнорировались до поры до времени. На выходе мы наверняка увидим какое-то количество разводов сверх обычной статистики.

Определенные люди жалуются, что внебрачные отношения отказались сильно затруднены при сложившейся ситуации. Или наоборот выявились. Но это скорее тема для семейных психологов. Хотя это дополнительный фактор кризиса, эмоционального стресса для людей.

Я бы сказал, нарастает такая коллективная клаустрофобия, которая может вылиться в спонтанное желание людей массово выйти на улицы и сделать что-то вместе, чтобы преодолеть стресс из-за клаустрофобии и изоляции. Может быть, это будет иметь и позитивный эффект в дальнейшем.

Любопытно, что в Хабаровске, где люди массово протестовали, никого роста заболеваемости сверх среднестандартного для российского региона, не было. А показатели плохие по COVID-19 там, где в развале медицина. Уровень смертности и даже заболеваемость зависят не от политической активности общества. Если медицина находится в плохом состоянии, то большое количество людей заражаются в больницах или, напротив, дома, потому что их родственников не госпитализировали. Масштабы даже заражаемости зависят от состояния медицины, не говоря уже о выздоравливаемости и ее скорости. Иной вопрос, что чиновники радостно ухватились за пандемию как за предлог, чтобы запрещать уличные акции. И вообще все на свете.

Есть иллюзия, что если существует некая проблема, которая видна обществу, то ответственные лица в государственном и частном секторе должны это учесть, работать с проблемой и сделать некие выводы. Но это иллюзия, которая происходит от непонимания того, как реально работает общество

— Будут ли государством сделаны какие-то долгоиграющие выводы из подсветившихся проблемных последствий пандемии?

— Я думаю, никакие выводы сделаны не будут. Вернее, какие-то изменения могут произойти по объективным причинам, но выводы никто не сделает. Есть иллюзия, что если существует некая проблема, которая видна обществу, то ответственные лица в государственном и частном секторе должны это учесть, работать с проблемой и сделать некие выводы. Но это иллюзия, которая происходит от непонимания того, как реально работает общество.

Общество не решает проблемы. Общество отстаивает свои интересы. Есть определенные группы элит, правящий класс, которые управляют процессом и получают от него выгоды. У нас медицина плохая не потому, что кто-то идиот, а потому что плохая медицина тоже кому-то выгодна. Она не выгодна пациентам, зато выгодна директорам больниц или инвесторам частных медицинских компаний.

Если что-то происходит, значит, есть определенные группы, в этом заинтересованные. И они, как правило, у власти или близки к власти. Они гораздо сильнее и влиятельнее чем большинство из тех людей, что пострадали от пандемии. Можно сколько угодно говорить о том, что будут сделаны выводы. Но они не будут сделаны потому, что сделать выводы — это у кого-то из очень влиятельных людей что-то важное и ценное отнять. Они, естественно, такого не допустят. Из самого факта никто никаких выводов делать не будет, даже если будут говорить, что мы всему научились и все изменим.

Другой вопрос, как все пойдет дальше и кто у кого что-то отберет, а кто что-то потеряет. Но это уже не про выводы. А про то, как между собой будут бороться разные силы, классы и группы в обществе.