Салават Фатхетдинов: «Сейчас кто хочет, тот и лезет на сцену — и стопроцентная фонограмма»

«Я очень многих друзей заразил — «подсадил» на театр»

— У нас в театре Камала стартовал новый проект, но он не о приглашенном госте, не о тебе — оставим другим раскрытие твоей личности. Мы бы хотели поговорить о театре, театральном искусстве, здании театра, людях, работающих в нем, об около театральной среде и процессах вокруг него. Вот такой проект, который будет размещен на канале Youtube. Не пригласить тебя — никак невозможно: людей, приходящих в театр так же часто, как ты, очень мало. Да не то, чтобы мало, их нет вообще. Почему так часто приходишь?

Салават: — Я и сам не знаю, зачем хожу. Те, кто меня тут видит, узнают — или к половине седьмого подходят к служебному входу или в конце спектакля. Это моя традиция: и жена, и дети — все знают — после семи я в театре. Час, полтора, два часа без телефона с удовольствием провожу в театре, ухожу с головой в игру актеров, живу в другом мире. И вообще, не могу жить без театра! Я очень многих друзей заразил этой болезнью — «подсадил» на театр. Они постоянно спрашивают, когда премьера, во сколько начинается спектакль, что и как.

Я же некоторые спектакли смотрел больше ста раз. Когда был жив Шамиль Зиннурович, он мне сказал, что я смотрел постановку «Зятья Гэргери» шестьдесят какой-то раз. Со дня его смерти прошло очень много времени, а я до сих пор смотрю этот спектакль. Сейчас там играет уже не то что второй состав, а третий состав актеров.

Я смотрю, сравниваю, нахожу в этом удовольствие, слава Аллаху. И такое счастье… я это называю счастьем! Вот другие бы тоже так болели театром, весь народ! Пусть стоят в очереди, чтобы зайти в театр, пусть мечтают: «Вот бы увидеть такого-то артиста!». Вот об этом я мечтаю.

— Спасибо. Однако, кроме спектакля «Зятья Гэргери», на котором ты был сто, может 150 раз, есть спектакли, на которые ты не приходил ни разу. В основном это переводные пьесы, но переводы мы тоже играем на татарском. Это тебе неинтересно? С чем это связано?

С.: — Хотя вы играете на татарском… Не только из-за тебя, вообще, в этом театре ты мой любимый актер, еще Эмиль Талипов. Но у каждого артиста есть свое место в представлении...Но вот почему-то я не смог полюбить переводные пьесы. Там нет ничего свойственного нам, татарам. Это то же самое, как нельзя получить халяльное мясо от свиньи, ты ее хоть три раза вокруг мечети прогони. Так ведь? Именно так я себе это представляю… Наверное, это нужно для статистики, вышестоящему начальству, но моей душе это не нужно. Мне нужно, чтоб было татарское: прошлое, будущее, сравнение, сегодняшний день.

— И все же на Володина пришел.

— Наверное, некуда было пойти. Мне в театре только один день не нравится — понедельник, когда в театре выходной. Спрашиваю: «Почему же не работаете Ильфир Ильшатович (Якупов — директор театра им. Г. Камала, — прим. ред.)? Очень устаете что ли? Или спектаклей не хватает?». Так тяжело по понедельникам — некуда сходить. В Тинчуринский хожу, но очень редко, в филармонию могу сходить.

— Выходит, ты в другие театры очень редко ходишь?

С.: Как сказать — редко, это не совсем правильно. Кроме Тинчуринского театра, в другие ни разу не ходил. Наверное, это неправильно. Но когда человек привыкает к чему-то хорошему, плохое… Я вовсе не хочу сказать, что другие театры плохие — они другие. Я привык к этому театру и не намерен смотреть что-то более низкого уровня.

Все-таки театр Камала, я так думаю, это центр воспитания. Я всегда говорил, что, если будет жить этот театр, будет жить народ. И отсюда должно выходить только хорошее

— Значит ты консервативен, ходишь в привычное место.

С.: Я говорю и своим сотрудникам, и своим студентам о постоянстве. Мне надо, чтобы каждый день человек знал, куда он должен идти с утра, куда он должен идти вечером после работы, что должен делать после возвращения домой. Человек должен планировать свою жизнь. Вот некоторые рассуждают: «А завтра Аллах сам даст, что надо». Но Аллах даст только тем, кто просит. Человек должен сам себе ставить вопросы, планировать свою жизнь. Без плана нет жизни.

— Вот ты говоришь, что в переводных произведениях нет татарской среды, хотя артисты и говорят по-татарски. А как по-твоему, в какой степени на сцене должны подниматься сложные темы какие-то провокационные моменты, неудобные ситуации? Например, это может быть голое тело, брань, какой-то негатив… все это в какой степени может присутствовать в театре?

С.: Брань — это весьма знакомая мне тема. Здесь должна быть очерчена грань. Везде и всюду должна быть граница допустимого. Какая это брань? В русской песне сейчас часто встречается. скажем так, в неизвращенной форме. Но это не значит, что нужно брать пример. Я как-то посмотрел отличный спектакль, но один момент не понравился. После этого на тот спектакль не ходил. Сюжет, сценография, декорации — все хорошо, но один элемент… Зачем он был нужен? Я сказал одному режиссеру об этом.

— Я догадываюсь, о чем идет речь. Может быть договоришь, что ты имеешь в виду?

С.: Ну, если говорить начистоту, то там один парень выбегает на сцену, скажем так, без штанов. Захотите — вырежьте, захотите — оставите. Говорим: «задница». На сцене. Ну есть у этого места такое название. Как говорит Шарафеев: «Задница есть, а слова нет». Так же не бывает. После этого я сказал, что этот спектакль смотреть не буду, потому что мне он не подходит. Все хорошо, но вот это место, семи-восьмисекундная мизансцена портит весь спектакль. Когда у меня спросили, почему недоволен, я ответил режиссеру, что красива только женская задница.

— Для тебя. Вот женщине женская не кажется привлекательной.

С.: Показывать на сцене мужской зад… И без этого спектакль замечательный. Можно выйти на сцену и совершенно голым — половине зала понравится, с удовольствием будут смотреть. Но дело ведь не в этом. Все-таки театр Камала, я так думаю, это центр воспитания. Я всегда говорил, что, если будет жить этот театр, будет жить народ. И отсюда должно выходить только хорошее. Может быть, и плохое тоже должно быть, ведь если его не будет, не будешь ценить хорошее. Я один раз увидел — свое мнение высказал. Когда пришел домой, видимо, очень бурно говорил о своем впечатлении. Дочка спрашивает: «Не понравилось что ли?». Я говорю, что спектакль замечательный, нет слов, но одно место не понравилось, рассказал все. В следующий раз дочка сама сходила и смотрела этот спектакль, потом говорит: «Папа, ты прав. Мне в этот момент тоже хотелось выйти из зала».

Сейчас есть всякое в Европе… там и ребенка могут зачать на сцене. Но они нам — не образец для подражания. Я не называю это низким уровнем. Чем сложнее жизнь, тем больше зрителей в зале. Помню в конце 90-х в стране объявили дефолт, а я уехал как раз на гастроли, и вот Минтимер Шарипович, наш первый президент, потом спрашивает у меня: «Как съездил, как народ? Тут кризис». Я говорю: «Минтимер Шарипович, я требую продолжения кризиса! Залы полны, в Камаловском — яблоку негде упасть». Есть у нашего народа такая привычка — он не живет по принципу: если сыт, то ничего не надо. Ему нужна духовная пища, вот без он жить не может. Без искусства, без песен, в принципе, наш народ жить не может. А главный воспитатель, главный центр здесь — театр Камала.

В эти последние 10 лет, и в целом за эти последние 30 лет чего только не видел — разные течения, всевозможные изменения, даже Конституцию поменяли. Человек сам себя догнать не может, мы не знаем, кого догоняем, куда движемся…

«Хуже татарина, отказавшегося от своего языка, своей веры, ничего быть не может»

— Мне приходилось слышать о твоем отношении к проекту «Узгереш жиле», и оцениваешь ты его весьма сурово. Кому-то нравится, кому-то нет — это другое. Мой вопрос об этой твоей суровости. В последнее время были такие проекты, которые осуществляли молодые ребята — «Алиф», «Калеб» — где чаще всего присутствует провокационное творчество. И на них тогда достаточно сильно ополчились, готовы были разорвать: «Убиваете татарский дух, татарские традиции, приносите вред народу». Но, во-первых, это их искусство можно назвать хулиганством, и разве оно может уничтожить весь народ? Неужели в этом хулиганстве, провокации нет совсем ничего хорошего?

С.: В эти последние 10 лет, и в целом за эти последние 30 лет чего только не видел — разные течения, всевозможные изменения, даже Конституцию поменяли. Человек сам себя догнать не может, мы не знаем, кого догоняем, куда движемся… Но есть же такое слово — кредо. У каждого народа есть. Например, кавказские напевы — это барабаны, свои ритмы. Они же это не меняют. Они могут менять слова, но кавказская суть там остается.

А мы... То мы копируем русскую эстраду, то Индию, ее пережили, сейчас перешли на Восток — узбекские, еще какие-то восточные. И все потому, что это заставляет зрителя хлопать. Люди не вслушиваются в песню, про слова и говорить нечего. Что за слова, о чем поют, почему песни стали такими бессмысленными? Появилось такое направление как автор-исполнитель: ты не платишь автору, слова пишешь сам, сам сочиняешь мелодию, сам поешь, сам слушаешь — полная свобода, что бы ни делал, все принимают, а если против своего народа что-то делаешь — еще больше аплодируют — такие времена.

Вот раньше был худсовет, и я считаю, что не стоит отказываться от всего того, что было в советское время. Были хорошие вещи, контроль. Сейчас контроля нет — кто хочет, тот и лезет на сцену, кто что хочет, то и поет. А еще фонограмма, стопроцентная фонограмма. И люди этому аплодируют. Сказал бы: каков народ, такое и искусство. Но нельзя все причислять к искусству. Есть самодеятельность, есть профессиональные коллективы, есть такие, как Камаловский театр — это лидеры, ведущие за собой, и они не должны вступать на такой путь.

— Как же найти золотую середину? Вот говорим о глобализации, молодежь смотрит, видит русское, зарубежное. И сегодня, говоря о традициях, нет ли по-твоему, опасности превратиться нам в какой-то музей, совсем оторваться от молодежи? Вот о чем хочу сказать. Мой сын, ему 10 лет, слушает Нурминского — это рэпер (Альберт Шарафутдинов, — прим. ред.). Слышал такую песню — «ой мама, мама, мент на меня газует»?

С.: Нет, слава Аллаху

— Послушай, очень интересно. Кстати, он и по-татарски поет. Но что хочу сказать — услышав татарскую речь, они не отрываются, не отделяются от татарского языка. Сначала они слушают вот такое, продолжают, татарский язык им интересен. Вот, скажем, твой сын что слушает?

С.: Это сама по себе проблема. У Рустема, надо честно признать, есть акцент, говорит по-татарски, но по-татарски не поет.

— Он обрусевает?

С.: Ничего не могу с этим сделать. Я ведь не могу постоянно находиться рядом с ним. И вообще, человек хотя бы в глубине души сумел бы остаться татарином. Это тоже важно. Самый ужасный человек — это манкурт (манкурт, согласно роману Чингиза Айтматова «Буранный полустанок» («И дольше века длится день»), — это взятый в плен человек, превращенный в бездушное рабское создание, — прим. ред.). Я считаю, что хуже татарина, отказавшегося от своего языка, своей веры, ничего быть не может. Сейчас нам надо собраться силами и не стать манкуртами. Надо выйти навстречу этой проблеме.

Вот раньше был худсовет, и я считаю, что не стоит отказываться от всего того, что было в советское время. Были хорошие вещи, контроль. Сейчас контроля нет — кто хочет, тот и лезет на сцену, кто что хочет, то и поет. А еще фонограмма, стопроцентная фонограмма. И люди этому аплодируют

— Но этим сейчас занимается государство — уничтожением языка, уничтожением наций. Государство предлагает стать своим гражданам одним народом, людьми одной национальности.

С.: Это невозможно. Главное богатство России — ее многонациональность. Есть Россия, есть народы. Мы в России, но у нас есть национальность. Как же я могу сказать, что у меня нет национальности? Это все делается, чтобы взбаламутить мир. Вы же знаете, чем больше взбаламутить мир, тем проще вести потом народ. Я думаю, оттуда все. Один умный человек сказал: «За татарский язык воевать не нужно, просто надо на нем говорить». Вот мы сейчас разговариваем на татарском, кто нам может помешать, так ведь? Разговаривай дома, общайся на нем.

«В искусстве невозможно использовать план»

— Сегодня в наших национальных театрах возникла новая проблема — в башкирском, марийском и в наших татарских театрах. Как мне разъяснили — это задание министерства культуры, которое дает план — обслужить определенное количество зрителей и обеспечить их явку на спектакли. Поэтому многие актеры сегодня участвуют в детских спектаклях или играют по-русски, чтобы привлечь больше зрителей. Такова обстановка в национальных театрах и их немало. Это сейчас массовое явление. А с этим что по-твоему делать?

С.: Я считаю это глупостью, большой глупостью. Я бы еще понял, что какой-то русский театр сыграл бы на татарском, я бы не удивился. Это наша земля, наша историческая родина, и то, что татарские театры должны играть на русском — это глупость. Это то, о чем говорили мы раньше: возможно, это первый этап превращения в манкуртов.

В последние годы татар как только не делили, и некоторые даже пошли на поводу этого разделения. Иногда меня спрашивают, что будет с татарским языком, сохранится ли он? Я ответил, что если сохранятся чуваши, удмурты, марийцы, то и татарский язык не исчезнет — марийцы и удмурты по-татарски говорят лучше нас.

— Да, такое явление есть.

С.: Что теперь делать? Их надо сохранить. Чуваши, марийцы еще могут играть спектакли на русском, но татарам играть на русском… Может быть как-то разово или, например, для ветеранов, или по поводу какого-нибудь события…

— Но так происходит постоянно, приходится это делать, чтобы выполнить план.

С.: Вообще, в искусстве невозможно использовать план. Это то же самое, что спускать план пожарным: если ты не потушишь столько-то пожаров, то премии тебе не будет. А ведь надо же радоваться, что ничего не горит, нет проблем, нет человеческого горя. Так и в искусстве не должно быть планов. Например, ситуация со званиями. Я не думаю, что эти звания придумал умный человек, но мы продолжаем жить по этому закону. Пока не пройдет 10 лет, артист ни о каком звании может и не заикаться, тебя никто и слушать не будет. А талант-то, он же виден сразу. Вот, например, певец Димаш — это уникальный такой голос в мире, чего там ждать 10 лет? Он поет в четырех октавах, а мы должны ждать 10 лет, пока он постареет.

Раньше говорили, что если какой-нибудь артист попросит присвоить ему звание, то ему отвечали: «Посмотрим после шестидесяти». Зачем ему это звание после шестидесяти? Я уже давно хочу поднять эту проблему. Вот, например, один артист приходит-уходит, играет только в эпизодах, главных ролей нет, только массовка, вот он еще может так ходить. А есть же безусловные таланты. За год-два его уже знают все, значит он заслужил признание, он уже заслуженный.

— А в целом, не является ли этот институт званий «отрыжкой» советского времени? Тогда платили мало, и чтобы стимулировать человека, раздавали все эти звания, почетные грамоты...

С.: Есть и другая сторона вопроса. В зависимости от звания тогда давали бесплатные квартиры. Да, сейчас этого ничего не осталось. Но, мне кажется, именно сейчас это нужно. Но сейчас эти звания настолько обесценили. Вот тебе необходимо звание. Но тебе неудобно, ты не можешь пойти сам, а государство тебя не замечает, тебя никто не знает кроме зрителя, а у зрителя ведь нет таких полномочий. В это время включается «третий дядя»: «Я — такой-то, дайте тому-то звание». Так быть не должно: кто хочет — тот дает, кому хотят — тому дают. Я клянусь, мне 60 лет, но ни разу, ни одну медаль, ни одно звание я не просил, узнавал только тогда, когда давали. Клянусь Аллахом. Я боюсь клятвы, и говорю — никогда не просил! Себе. А за других просил, много ходил: «Вот этому человеку надо дать звание. Почему?, — спрашивали. Потому, что он вот такой, сделал тот-то». Вот так все объяснял. За других просить легче. А за себя не просил.

Вообще, в искусстве невозможно использовать план. Это то же самое, что спускать план пожарным: если ты не потушишь столько-то пожаров, то премии тебе не будет. А ведь надо же радоваться, что ничего не горит, нет проблем, нет человеческого горя. Так и в искусстве не должно быть планов

— Естественно, ты за себя не просишь. Ты всегда был впереди. Это тебе и не было нужно. Я думаю, что тебе все легко досталось — то твоя судьба, твоя звезда, ты таким рожден. За это остается только благодарить Аллаха. И вот еще один вопрос о глупости. Этот вопрос не готовился для тебя. Об этом мы говорили с Минтимером Шариповичем. Этому он тоже удивился, и ты должен об этом знать, ты тоже преподаешь в институте.

Дети сегодня платят за учебу, большие деньги: будущие артисты за год обучения должны платить то ли 170, а певцы еще больше — 250 тыс. рублей. И для того, чтобы набрать эти деньги, хорошо знающие татарский язык дети — в основном из сел и сельские жители не так богаты, таких больших сумм у них нет. И такой студент вынужден работать. Работает, учиться времени не хватает. В итоге — у него ни образования, ни денег. Зачем государству нужны деньги, которые собираются за обучение? Студент вместо того, чтобы учится, бегает по Казани: «Яндекс-еда», то, се, кто как может, так и добывает деньги на учебу. Государство у нас богатое, так зачем грабить своих детей?

С.: Знаете, если обратиться к истории, как поступали во времена Петра Первого? Он татар не притеснял, не мучил, просто не давал возможности получить образование: были такие секретные законы, по которым татарин не мог никуда поступить учиться. Не учишься — ты невежда, и твоя семья — невежды. Только и всего. Поэтому многие умники татары меняли фамилию, и таким образом пробивались. И вот теперь идет вторая волна. Откуда дети трактористов и доярок должны найти 250 тыс. рублей на учебу?

Я понимаю, если явный талант, который в будущем будет служить Татарстану, а ведь у некоторых — ни способностей, ни внешности. Какая может быть фигура и внешность у сельского парнишки, который с детства на тяжелой работе? Я об этом говорил еще 10 лет назад: бесплатного обучения не будет. Я говорил, объяснял, ты бы видел эти отчеты. И многие из них не способны к этой профессии. У нас физики преподавали химию, математики — физику. В общем, у кого было свободное время, те и преподавали. Отучись и работай только на такой работе — это своего рода кабала. И это неправильно. Я считаю, что со стороны государства талантам должна быть обеспечена открытая дорога, должны быть бюджетные места. И если исходить из национальных интересов, то воспитать настоящего татарина, для самых лучших, а не потому что он хочет, должны быть бюджетные места. Не по блату, а по таланту.

«Научил любить наш народ, любить театр, не врать и не красть»

— Мы знаем тебя как настоящего друга театра. Это давняя дружба и она связана с конкретной личностью — с Шамилем Зиннуровичем. Он очень любил и уважал тебя, а ты его. Надо отдельно отметить, что в премии «Тантана» ты учредил отдельную — имени Шамиля Зиннуровича. За это отдельное спасибо. И вообще, как вы подружились?

С.: В моей молодости для студентов, хотя может и сейчас такое есть, была возможность бесплатно попасть в театр. Приходишь, видишь вблизи Марселя Салимжановича, можешь с ним поздороваться. А покойный Шамиль Зиннурович тоже там бегает, ищет нам место в седьмом ряду. Мы садимся, смотрим спектакли, радостные идем домой. Наверное, симпатия началась с этого. Потом он начал работать в Набережных Челнах. Встретились с Шамилем Зиннуровичем на каком-то моем концерте, ему понравилось. Говорит, давай посмотрим твой концерт в Камаловском театре. Я: «Какой концерт в Камаловском театре, я же только из деревни?». Сначала два или три концерта провели, а потом 16, а потом и до 30 концертов дошли. Один раз пел с 1 до 25 августа, пока не начали выпадать волосы, нервы не расшатались, иммунитет не упал. До этой традиции я бы один не додумался.

Мы всей семьей благодарны Шамилю Зиннуровичу. Мои дети звали его дедушкой. Еще говорить не умели, называли его «дунини». Шамиль Зиннурович — необычная личность. Для того, чтобы создать в театре такую атмосферу, ему нужен был именно такой — идеальный хозяин. Сейчас скажу не очень приятную вещь, но у нас часто в тех организациях, где работают артисты, ставили таких директоров, которые до такой степени ненавидели артистов, были их настоящими врагами, якобы держа в кулаке.

За 30 лет чего я только не видел: только деньги сколько раз сменились. Не изменилась только сфера искусства. Всю жизнь пели на семь нот, а сейчас на три ноты поем. Но татарскую музыку нельзя выразить всего тремя нотами.

Я благодарен Шамилю Зиннуровичу — он научил любить наш народ, любить театр, не врать и не красть. Я частенько помогаю другим больше, чем своей семье. Видимо, сказывается воспитание Шамиля Зиннуровича. Пришлось несколько раз ходить к нашему президенту по делам разных людей. Спрашивали — когда же ты за себя просить будешь, зачем по делам других ходишь? А у меня уже все есть: есть зритель, даже сам поделиться могу. Думаю, Шамиль Зиннурович научил меня вот этим свойствам. Я его очень уважаю. Он для меня до сих пор жив. В моем списке душ, о которых я молюсь, есть имен 20 с лишним, и Шамиль Зиннурович — в этом списке. Я не оставляю его без молитвы, и, наверное, он слышит и видит. Вот с такими людьми мир становится прекрасным, Искандер. Их не один-три, и пусть их будет больше — тысячи таких людей, таких руководителей. Под руководством одного человека работают тысячи. Среди них есть хорошие люди, но они не видны. А хороший руководитель — это настоящее богатство.

Я считаю, что со стороны государства талантам должна быть обеспечена открытая дорога, должны быть бюджетные места. И если исходить из национальных интересов, то воспитать настоящего татарина, для самых лучших, а не потому что он хочет, должны быть бюджетные места. Не по блату, а по таланту.

— А ты когда-нибудь слышал, как Шамиль Зиннурович пел твои песни?

С.: Нет.

— А я слышал. У нас это рассказывается как анекдот. Он постоянно пел одну из твоих песен, все время тебя слушал, но почему-то не знал слов. И пел вот так: «Әйтмә син, әйтмә син...». И у него наворачивались слезы. Получалось как своеобразная пародия.

С.: Мне Ирек предложил свою песню на слова Фаттераха Ахмадиева «Сары матур». Ему эта песня очень нравилась. Один год я пою. На следующий год он спрашивает, буду ли ее снова петь. Я отвечаю, что нет, так как уже целый год пел ее. А он: «Давай повторим ее!». Если в театре надо поздравить какого-нибудь артиста: «Спой «Сары матур»!».

— Да, если что-то понравилось ему, то это навсегда!

С.: Да, да.

— Да, говорю же, звучало как пародия. И мы это с любовью вспоминаем.

С.: Здесь же нет ничего плохого.

— Нет, нет. Он же делал это от души.

С.: Если хотелось плакать, он не стеснялся своих слез. Зная свое состояние… Он ведь умер, хлопоча о других.

— Да, так. Пусть его место будет в раю.

С.: Пусть его место будет в раю. И те годы, которые ему не дано было прожить, пусть будет суждено прожить нам, я так говорю.

— Вот говорили о пародиях. Как ты относишься к пародиям? Не обижаешься на них? Вроде даже с удовольствием их смотришь?

С.: Пародии должны делаться на самых талантливых, на личности. А не для того, чтобы просто насмешить людей.

— Вот (спектакль) «Мәхәббәт FM» ты, наверное, посмотрел раз пятьдесят. На тебя там большая пародия. Но во время просмотра премьеры, был в зале один зритель, имя не назову, пародия на него тоже прозвучала. Он обиделся, сказал: «Мне не понравилось! Ерунда», — и ушел из зала.

С.: Значит, не дорос. Значит, вы ошиблись, включив пародию на него. Человека, не принимающего пародий на себя, нельзя считать большим человеком в искусстве. Пародия делается только на великих.

— Да, так. На сцене приходилось слышать твой знаменитый смех из зала. А плакать тебе приходилось на спектакле?

С.: Нет, иногда потихоньку с женой утираем слезы, но чтобы никто не увидел. Например, как-то раз на спектакле «Поговорим о любви».

— Когда уходит бабушка?

С.: Да. Во-первых, правильно поставлено, режиссер все правильно выстроил. Актеры все правильно донесли. Таких моментов много. Кстати, она тоже в моем списке. Ахтямова, Фирдаус апа (Фирдаус Ахтямова) Мы были с ней дружны, она тоже в моем списке. Альфия апа (Авзалова), Ильгам абый (Шакиров), Шамиль Зиннурович, Ирек Багманов, Фирдаус Ахтямова — я их не оставляю в своих молитвах. Шафагат (Салихов), Рустам Закуан. С кем мы работали.

Для меня что? Для меня надо, чтобы театр был открыт. Начиная со вторника по воскресенье, если с театром все в порядке, хоть какой спектакль... Зайти, подышать ароматом театра, хотя бы чайку попить и пойти домой — мне и этого хватает.

«Меня две проблемы беспокоят в театре. Одна из них — стоянка»

— А в театре тебе чего не хватает?

С.: О проблемах?

— Каких спектаклей? Я не имею в виду здание, буфет, гардероб. На сцене чего не хватает?

С.: Давай, я начну с буфета и гардероба. Их не хватает? Меня две проблемы беспокоят в театре. Одна из них — стоянка. Зритель оставляет машину и не может спокойно смотреть спектакль, два-три раза выходит, смотрит, как бы не погрузили и не увезли. Потом буфет. Многие даже не пытаются встать туда в очередь. Почему? Пока ты успеваешь взять свой чай с бутербродом, дают второй звонок. А заходить в зал с опозданием — неправильно, неуважительное отношение к театру. Я бы решил эту проблему с буфетами в театре как-нибудь по-другому. Не знаю, может быть, театру это будет накладно, но организовать все в виде фуршета, сделать чай бесплатным.

— Это мысль.

С.: Мы же государственный театр. Татарин не может без чая. Самое главное угощение — это чай. Говорят: «Давай, пойдем на чай! Давай попьем чаю!» При этом из гостей уходят, поев и первое, и второе.

— А не случится так, что весь зал ринется за бесплатным чаем?

С.: Мы пробовали такое делать. Есть пожилые, бабушки не могут без чая. Выделить им уголок. Если бы мне дали это сделать, клянусь Аллахом, я сделаю пожилым. А то встанет какой-нибудь мужик, в одной руке — коньяк, в другой бутерброды, еще и товарищу что-то покупает. Пока он все это набирает, дается второй звонок. Люди бросают очередь, спешат в зал. Для зала в 860 мест маленькие три-четыре точки — считай, что их нет. Я никогда не встаю в очередь, потому что знаю, я не успею.

— А тебе приходилось где-то стоять в очередях?

С.: Не знаю...

— Знаю где! Может быть, в приемной президента.

С.: В приемной президента... Там нельзя стоять в очереди, все расписано. Посекундно, поминутно. Там очередей не бывает.

— Хорошо. Интересные у тебя предложения. А если все-таки вернемся к сцене?

С.: Сцена...

— Содержание, о чем спектакль... Что бы хотел смотреть? Какое произведение?

С.: Больше комедий бы смотрел. Наш театр хорошо играет комедии. В целом у татар… В башкирском театре много лирики: то ли народ такой, то ли менталитет такой. И прекрасно играют лирику. В такое сложное, непонятное время... Трагедия... Я же говорил... Расскажу-ка. Ты об этом знаешь. Меня хотели сделать банкротом. Плохие, нехорошие люди… Я согласился быть одному человеку поручителем на приличную сумму. Он вовремя заплатить не смог. Банки решили, что больше всего убытка принес им я как поручитель. Меня объявили банкротом. Я тогда не знал законов… Не умею обманывать, воровать, людям верю… Настроения нет. «БИЗНЕС Online» пишет: «Салават Фатхетдинов — банкрот, то, се». Врагам праздник. Как они порадовались. Друзья переживают. Говорю жене: «Пойдем, посмотрим пьесу». Она отвечает, что неправду пишут, пятое, десятое. Я говорю: «Не переживай, пусть пишут, значит, получают от этого удовольствие, пойдем в театр…». Я же, когда иду в театр, не смотрю, какой спектакль, спрашиваю только, перевод или нет. Если отвечают, что нет, иду, иногда опаздываю. Беру стул, незаметно присаживаюсь… Пришли с Ляйсан (жена Салавата Фатхетдинова), какая постановка, не знаю. Открывается занавес. Идет спектакль «Банкрот»! Как специально для меня. Ну и посмеялась Ляйсан надо мной. Если повезет, так повезет! Получится, так получится!

Мы же государственный театр. Татарин не может без чая. Самое главное угощение — это чай. Говорят: «Давай, пойдем на чай! Давай попьем чаю!»

— Вот сейчас вспомнил. Перевод или не перевод. Когда был жив Марсель абый, сам слышал твой смех, когда был на сцене. Переводное произведение было. Мы в тот день с Радиком на сцене немного дурака валяли. Не буду говорить на камеру, что именно это было. Тогда я слышал громкий твой смех. Это был Эдуардо де Филиппо — «Суббота, воскресенье, понедельник».

С.: Я не буду говорить, что сто процентов... Может быть, тогдашние переводы и теперешние… Я еще смотрел одну вещь у Лопе де Веги. Еще было какое-то, по-моему, испанское произведение. Все так спокойно, стихами переговариваются...

— Не здесь?

С.: Здесь.

— «Учитель танцев»?

С.: Нет. И вот в одно время Ляйсан заснула. Я ее толкнул, мол, что ты делаешь. Ляйсан подняла голову, как будто не спала, сделала вот так, опять уснула. Я опять толкаю. Спокойно, вот такая обстановка в театре. Один сзади говорит: «Закиеч, не беспокойся, моя тоже спит». Пришла же все-таки, хотя и не смотрит. Для меня что? Для меня надо, чтобы театр был открыт. Начиная со вторника по воскресенье, если с театром все в порядке, хоть какой спектакль... Зайти, подышать ароматом театра, хотя бы чайку попить и пойти домой — мне и этого хватает.

— Ты артист. Ты как минимум в одном спектакле принимал участие. Твой голос в спектакле «Любовница». У тебя не было такого тайного желания: почему меня не приглашают, я бы сыграл какую-нибудь роль…Ты не мечтал о таком?

С.: Нет, такого не было. А вот как режиссер, если бы было такое предложение в молодости... Оба моих образования — режиссерские. Я никакого отношения к песне не имею. Я люблю театр. Почему я прихожу на спектакль несколько раз? В один день артист играет так, в другой день — по-другому, по настроению. У меня есть плохая привычка. Вот играют главную роль двое, а я смотрю вторых..

— Второй состав?

С.: Нет, второго плана. Я смотрю, что он делает. Он отвлекается, ладно хорошо еще по телефону не разговаривает, когда слов у него нет. А я на него смотрю, он же должен жить в этой атмосфере. Ты (Искандер Хайруллин) же так не делаешь. Тебя же тоже частенько ставили на второй план. По моему мнению, чтобы поднять уровень театра… Многие люди не смотрят прямо, на тебя смотрят. Ты находишь, по выражению Марселя абый, какую-то отсебятину, и таким образом играет и второй план. В театре каждый должен играть «от и до» и не только главные роли. Театр ведь это — семья, его нельзя разделить.

— Одна жизнь...

С.: Одна жизнь. Никто не должен на сцене обманывать, или просто убивать время. Так нельзя. Я посмотрел второй состав в спектакле «Вызывали?». Пусть не обижается первый состав, то ли их игра уже стала мне привычна, или им самим приелось, но сколько можно играть одно и то же? Я просто влюбился во второй состав.

— Посмотрел недавно?

С.: Да. Автор Зульфат Хаким говорит, что ему сказали по-другому. Я ему говорю: «Ты слушай всех. Не суди по мнению одного человека». Он спрашивает, на самом ли деле мне понравилось. Я ответил, что никогда еще так не смеялся. Жене говорю, что зря не пошла. Она говорит, что уже смотрела. А я говорю, что это второй состав. Я от этих ребят... Еще в театре есть такая вещь как ввод: когда один артист уходит, приходит другой артист. Это очень сложно. Например, после тебя очень сложно вводиться. Сколько раз я смотрел «Зятья Гэргэри». Ты после Рамиля вводился, после тебя другие ввелись. Ирек, Алмаз. Там же хотя бы на чуточку лучше вас надо сыграть, чтобы не убить спектакль. После того, как зритель вас принял, не может принять кого-то другого. И я так порадовался за второй состав в «Вызывали?». Нужно оказывается заменять через несколько лет, немножко встряхнуть... Я многим своим друзьям сказал: приходите, посмотрите именно второй состав. Первый состав все знаем, наизусть. Сто раз посмотрели.

Поэтому я радуюсь и горюю, когда в театре происходят изменения. Никому об этом не говорю, но мнение свое довожу и режиссеру. Мы с Фаридом (Бикчантаевым) в хороших отношениях. И с Ильфиром (Якуповым) дружно общаемся, слава Аллаху. Я говорю, не желая ничего плохого, не завидуя. Как есть, так и говорю. Если вы принимаете меня как друга театра, мне нет никакого резона обманывать и пытаться вам понравиться. Я в театре, я вот здесь. Душой здесь.

Оба моих образования — режиссерские. Я никакого отношения к песне не имею. Я люблю театр. Почему я прихожу на спектакль несколько раз? В один день артист играет так, в другой день — по-другому, по настроению

«Есть такие люди...«Добро пожаловать», «пожалуйста», «разрешите» — они таких слов не понимают. А один раз пошлешь по матушке, по батюшке, начинают работать»

— Так и продолжай! Большое спасибо тебе! Невозможно не спросить у тебя. Об этом поговорили и с Минтимером Шариповичем. Минтимер абый — человек интеллигентный, хотя родился и вырос в селе. Он как будто аристократ. Манера говорить... Он говорит по-татарски очень чисто и красиво, рассуждает. Мы у него спросили, приходилось ли ему браниться, ни разу не приходилось слышать. Его мнение о брани... Когда мы говорим о Салавате Фатхутдинове… И с Гульназ, когда ведем большие концерты, и там об этом шутили — о брани. Минтимер Шарипович сказал, что брань — это признак слабости. Что ты думаешь по этому поводу?

С.: Не знаю... Брань... На это можно взглянуть с разных сторон. Если бы Минтимер Шарипович не сказал такого мнения, я бы ответил немного по-другому. Есть такие люди...«Добро пожаловать», «пожалуйста», «разрешите» — они таких слов не понимают. А один раз пошлешь по матушке, по батюшке, начинают работать. Есть люди, которые привыкли только к такому. Больше всего мне не нравится, когда бранится женщина. Мне такую убить хочется. Пьяная женщина и не умеющая нормально водить машину глупая водительница… Остальных женщин я всех люблю. Мне говорят: «Что ты ругаешься?». Я не курю, ни разу в жизни не закурил, даже не знаю, что это такое. За счет этого...

— У тебя другое... Надо признать, кому-то это идет. Тебе и в самом деле это идет. Равилю Шарафееву идет. Он мастерски владеет этим искусством. Но есть такая сторона вопроса, Салават Закиевич. Многие ведь берут с тебя пример. Даже не столько пример. Они даже могут сами не осознавать и ходить по жизни пародией на тебя. Он старается петь, как ты, одевается так, как ты, ходит, как ты. Таких немало — певцов, похожих на тебя. И, подражая тебе, бранится. А это, извини меня, подобно отхожему месту. Ты осознаешь вот эту свою ответственность? С тебя берут пример, тебя уважают. Ты служишь своеобразным эталоном.

С.: Во-первых, нельзя повторять других. Каждый человек должен быть самим собой. Сколько бы ни пытались быть Ильгамом (Шакировым), такое невозможно. Это подарок нашему народу от самого Аллаха. Этот певец до сих пор жив, никогда не умрет. Такой, как он, больше не родится. Не будет такого. Его песня живет, значит, и Ильгам тоже. Нельзя подражать другим. Люби! Вот я всю жизнь любил и Альфию-апу, и Ильгама-абыя. Сильнее, чем они, у нас личностей нет.

Я ответственен за свою эпоху. Можем говорить, что в наше время было то, это. Я отвечаю за свое время, поэтому человек должен создавать себя сам. Сам себя. Папа с мамой родили, Аллах вдохнул душу. Говорят же, будет день, будет пища. Какая будет пища — человек должен сделать себя сам.

Общество — оно, конечно, меняется. Когда-то я мечтал, вот бы окончить школу и поступить учиться, работать. Школа закончилась. Потом начал думать, вот женюсь, начнется другая жизнь. Женился. Начал думать, вот родится ребенок, изменится все. Родился, стал думать надо в школу, школу окончит, тогда жизнь изменится. Отучились... Эх, родился бы внук. Внук родился. Сейчас уже не один, а трое. У каждого этапа свои радости и заботы. Вот это все человек должен прожить, прочувствовать. Был мальчишкой, парнем, мужчиной, отцом, дедушкой. У всех этих ступеней... Сколько таких ступеней Аллахом суждено пройти...А чем выше поднимаешься, тем тяжелее спускаться. Или перепрыгивать через три ступени. Не мучиться. Человек все стремится выше и выше, но когда-то наступит конец. Поэтому подниматься насколько возможно и удержаться там. У каждого — свое. Мое не может стать твоим, твое не может стать моим. Поэтому, если сумеем жить, радуясь тому, что есть, надеясь на лучшее... Это и есть жизнь!