Представители русских элит XIX века объявляли себя культуртрегерами, несущими цивилизацию в «дикую Азию»

Размежевание — не результат какого-то стройного мастер-плана: этот процесс шел на протяжении 12 лет

Некогда широко распространенное мнение, что Сталин, руководствуясь принципом «разделяй и властвуй», сам единолично отдал распоряжение о насильственном разграничении Средней Азии, неверно. Как я уже сказала, процесс национально-территориального размежевания возник не в одночасье и не был результатом единовременного акта единственного демиурга, преследовавшего какие-то дьявольские планы. Его появление связано с образованием нового государства и необходимостью государственного и экономического структурирования огромного региона, только что вышедшего из кровавого восстания 1916 года и постреволюционного хаоса, породившего в контексте гражданской войны, где столкнулись «белые» и «красные», Антанта и басмачи, множество разнообразных, иногда эфемерных государственных структур (с точки зрения многих исследователей гражданская война была константным фоном на протяжении всего процесса размежевания).

Самые первые акты реорганизации пространства, его «переделы» и переименования были реализованы с 1918 по 1922 гг., еще до создания СССР в 1922 году, хотя советская историография и отказывалась рассматривать их как первый период национального размежевания. Сохраняя в общих чертах структуру Туркестанского генерал-губернаторства с двумя российскими протекторатами в Бухаре и Хиве, этот первый послереволюционный результат реорганизации пространства в виде семи составляющих плюс-минус отвечал и умозрительной схеме Ленина, писавшего о необходимости создания «Узбекии, Киргизии и Туркмении».

Для оптимизации этой структуры в 1922—1924 гг. по запросу ВЦИКа была разработана программа по районированию Средней Азии, опиравшаяся на совокупность критериев исторических, экономических, природных и «племенных». Практически по ходу своей реализации она трансформировалась в один из проектов национально-территориального размежевания, которые впоследствии многократно пересматривались и видоизменялись.

Таким образом, размежевание — не результат какого-то единого и стройного мастер-плана: на протяжении 12 лет — с 1924 по 1936 гг. — в течение которых, согласно официальной историографии, шел этот процесс, неоднократно сменялись критерии, уточнялись (а порой и конструировались заново) этнографические и лингвистические классификации, видоизменялись предлагаемые линии демаркации границ, модифицировались субординации и статус республик и областей на локальном и федеральном уровне в зависимости от их уровня «социокультурного развития», корректировались наименования различных территориальных единиц, выбор их столиц и административные структуры. В основе этой работы была не только политическая воля, многочисленные декреты и репрессии против так называемых «националистов» и всевозможных «контрреволюционеров».

Определенную роль в проведении этого политического акта сыграли рекомендации нескольких комиссий, многочисленных, но весьма стесненных в средствах, а также результаты переписей населения царского (1897) и раннесоветского времени (1917, 1920), представляющие иногда очень спорную статистику и оперирующие методами, которые сегодня вызывают у исследователей множество нареканий.

Выводы специалистов и администраторов, привлеченных к этой работе, были иногда неполные, иногда поспешные, иногда чрезвычайно детальные и продуманные, как, в частности, работы И.И. Зарубина «Список народностей Туркестанского края», И.П. Магидовича «Материалы по районированию Средней Азии» или предостережения В.В. Бартольда об опасности «европеизации Востока» и перекройки Туркестана по национальному принципу.

Предлагаемые проекты, отмеченные иногда оттенком утопичности, дополняли друг друга. Они должны были, вычерчивая новые линии границ, реформировать экономику и административное управление, а также создать новые литературные и письменные языки. Однако, эти рекомендации были лишь частично приняты во внимание центральной властью, Средазбюро (Я.Е. Рудзутак) и Центральной территориальной комиссией по размежеванию, состоящей из национальных подкомиссий — узбекской, туркменской, казахской и киргизской, обеспечивающих участие локального населения в реформах. Последние также представили свои программы нацразмежевания, входящие в противоречия одна с другой и предвещающие последующие проблемы.

Особенно жестокие бои разгорелись за Ташкент, на который в качестве столицы претендовали сразу и Узбекистан, и Казахстан

Сведения, собираемые на местах, свидетельствовали о том, что также были и другие проекты территориальных переделов, исходившие от более компактных групп. Например, по информации А.Н. Самойловича, представители кипчаков предложили создание автономной структуры совместно с казаками и киргизами; коммунистическая партия Хорезма активно выступила за полное исключение Хорезмской республики из процесса размежевания, но высказалась за добавление к ней Амударьинской области Туркестанской республики; делегаты Ферганы желали создать автономную Ферганскую область с со столицей в Коканде; ряд крупных советских деятелей, таких как Султан-Галиев, Турар Рыскулов, Зийя Саид, Акмаль Икрамов, Файзулла Ходжаев и другие, вернули к обсуждению планы, начавшие созревать в царское время, о создании пантюркской республики Турана, «великого Узбекистана» или «великого Казахстана»...

Соответственно, перенесение умозрительных проектов на реальные территории спровоцировало появление нескольких конфликтных зон, где борьба за экономические интересы оборачивалась, как в конфетную обертку, в риторику нацстроительства и представлялась с точки зрения национальных антагонизмов (в частности, узбеки представлялись «эксплуататорами» в отношении туркмен и таджиков). В ситуации вынужденной самоидентификации в соответствии с официальными списками утвержденных национальностей возможность получения более легкого доступа к экономическим ресурсам нередко решала для отдельных людей или даже целых поселений вопрос принадлежности к той или иной национальности. Особенно жестокие бои разгорелись за Ташкент, на который в качестве столицы претендовали сразу и Узбекистан, и Казахстан. С ними могут сравнится узбеко-таджико-киргизские конфликты в Оше, Гульче и Чимбае, узбекско-туркменские противоречия вдоль правого берега Амударьи вплоть до Чарджуя и в оазисе Ургенча, таджикско-узбекские — на Памире, казахско-туркменские в Мангышлаке и в Красноводске.

Включение Самарканда и Бухары в Узбекистан обозначило еще одну линию разлома. Начало коллективизации (1927—1938) сделало ситуацию еще более взрывоопасной, приведя к эпизодическим вспышкам антисоветских восстаний (в частности, восстания 1930 года в Коканде и в Сузаке).

В то же время не надо забывать и о политической сверхзадаче национально-территориального размежевания. В конце концов, она сделала приоритетными не экономические составляющие процесса, а политико-национальные принципы, в чем-то напоминающие основные идеи немецкого романтизма, согласно которым каждый «народ» был «естественным» этническим образованием, наделенным «естественным образом» своей территорией, языком, экономическим укладом и специфической историей.

Более того, Средняя Азия должна была предстать для народов зарубежного Востока в качестве модели для подражания и одновременно платформы, отталкиваясь от которой можно было бы распространять идеи социализма далее «вглубь Азии» (с середины 1930-х гг. эта идея отошла на задний план по мере усилия изоляционизма в советской стране).

Советская власть первоначально проявляла относительную терпимость к исламу в надежде экспортировать революцию на Восток

Несмотря на желание убрать по максимуму из административного оборота само определение «среднеазиатский» и разбить различные обще-среднеазиатские структуры по республиканским «полочкам» (такие как, например, Средазбюро ВКПб, СредАзЭкоСо (Среднеазиатский экономический совет), Туркомстарис (Туркестанский комитет по охране памятников старины, искусства и природы), Водхоз (Комитет по ирригации) и САГУ (Среднеазиатский государственный университет)), в области религии советская власть, проявляя первоначально относительную терпимость к исламу в надежде экспортировать революцию на Восток, напротив, пыталась в 1920-е гг. объединить всех мусульман под эгидой Центрального духовного управления мусульман, но безуспешно.

С 1927 года возобладала логика репрессий, большинство мечетей были закрыты, легальное мусульманское образование было ликвидировано; Духовное управление мусульман Средней Азии и Казахстана с обще-среднеазиатским статусом, уже полностью подчиненное советской власти, было создано лишь в 1943 году.

Результатом этой работы стали те республики, с которыми мы сейчас привычно связываем понятие постсоветской Средней/Центральной Азии и каждая из которых имеет сегодня узнаваемый контур, очерченный стабильными границами, национальный язык и собственную историю. Однако написание (переписывание) последней всегда было проблематичным с учетом того, что история республик, созданных в 1924—1936 гг. и получивших независимость в 1991 году, проектируется на далекое прошлое, в какие-то моменты в разных конфигурациях бывшее общим для всех стран региона.

Российская империя не была отделена от Средней Азии морями, и эта континентальная протяженность воспринималась в XVIII—XIX веках как «естественное» продолжение территорий

Существует представление о какой-то «особой связи России с Азией», ее «праве на нее». С одной стороны, корни этого представления можно протянуть до периода так называемого татаро-монгольского ига, когда все земли российских княжеств оказались включенными во внутренние области империи Чингисхана и его преемников, чьи крайние западные границы достигли Вены. Именно этот исторический эпизод подразумевает афоризм, утверждающий, что «если хорошенько поскребешь русского, то обнаружишь татарина». И именно на это указывали многочисленные антропо-этнографические таблицы XIX века, созданные для иллюстрации расовых теорий, которые однозначно относили русских к категории брахицефалов, где также располагали и представителей татаро-монгольских групп населения. Таким образом, на уровне таксонометрических параметров устанавливалось близкое «родство» русских и «азиатов».

С другой стороны, Российская империя не была отделена от Средней Азии морями, и эта континентальная протяженность воспринималась в XVIII—XIX вв. как «естественное» продолжение территорий, которые должны находиться под российским влиянием или же входить в Российскую империю, неуклонно раздвигающую свои границы на восток и на юг. Тем более что Туркестан воспринимался как потенциально бедная колония с чрезвычайно «варварским» населением, практикующим рабство и баранту (разбой), чье «усмирение» не входило в планы великих держав. Впоследствии многочисленные политические договоры закрепили за Россией приоритетное право на близлежащие восточные и южные территории.

Укреплению мифа об особой связи России и Средней Азии способствовали модные в то время теории об арийском или туранском происхождении русских

Вместе с тем, в глазах западных элит русские были такими же «азиатами», как и населяющие Среднюю Азию народы, что якобы «гарантировало» более мирную и более «продуктивную» колонизацию, а также более быстрое обрусение завоеванных территорий. Многочисленные западные обозреватели XIX века ставили в пример своим соотечественникам этот «особый — мягкий и дружественный — колонизаторский талант русских». Однако это констатация одновременно увеличивала дистанцию между «подлинными» европейцами и русскими, которые в Европе не воспринимались как достаточно европеизированная нация, несмотря на то, что многие представители русских элит объявляли себя культуртрегерами, несущими европейскую цивилизацию в «дикую Азию».

Укреплению мифа об «особой связи» России и Средней Азии способствовали также и многочисленные модные в то время теории об арийском или же туранском происхождении русских, чья «прародина» якобы располагалась или где-то на высотах Памира, или же на просторах Мавераннахра. В обоих случаях, в свете этих противоречивых теорий Россия не завоевывала регион, а «возвращалась к своим истокам», на «свою собственную» — если смотреть в исторической перспективе — территорию, но уже «облагороженная» жизнью в северных широтах, где, согласно мыслителям того времени, только и могла развиваться настоящая цивилизация. Неотделимость «срединного мира»/«Евразии»/России от Средней Азии доказывалась при помощи различных теорий российскими философами, писателями и политиками (в частности, Р.А. Фадеевым, Н.Я. Данилевским, В.И. Ламанским, П.Н. Савицким), чьи идеи были воскрешены в евразийских построениях А.Г. Дугина.

Политические элиты Советского Союза, унаследовавшие от Российской империи среднеазиатские территории, постарались, с одной стороны, всячески акцентировать разницу между советскими среднеазиатскими республиками и приграничными территориями (в частности, путем кодификации и создания специфического для каждой республики литературного языка, отличного от языка приграничных несоветских соседей). Изолировав таким образом среднеазиатские республики от соседних стран и сделав их практически невидимыми для сторонних наблюдателей, они смогли также направить все потоки разнообразных связей исключительно в сторону «центра» (главным образом, Москвы и Ленинграда). Политика «коренизации» 1920-х гг., способствовавшая созданию новых среднеазиатских элит, лояльных советской власти, также закрепляла это центро/руссостремительное движение.

Избавиться от безусловной гегемонии Москвы было непросто и после принятия деклараций независимости в 1991 году: включенность среднеазиатских республик в общее русскоязычное пространство, экономическая система, замкнутая на внутреннюю экс-советскую циркуляцию на всех уровнях, некогда единая система образования и общий исторический опыт по-прежнему обеспечивали приоритет российско-среднеазиатским отношениям, постулируя как нечто очевидное ведущую роль России в регионе и оставляя «Западу» роль «дальнего зарубежья», которое может лишь инициировать первые этапы «открытия» региона, но не может рассматриваться в качестве надежного долговременного партнера.

Потребовалось более 20 лет, чтобы понять, что многие позиции, ранее безоговорочно занятые Россией (в частности, такие как научно-исследовательская деятельность, образование, строительство), могут быть с неменьшим успехом заняты Турцией, Китаем, Южной Кореей, США или странами Западной Европы.

Бурные обсуждения вопроса о колониальности российско-советской истории ведутся в непрерывном режиме с разных точек зрения

Вопрос о наличии или отсутствии колониального эпизода в российской/советской истории, к сожалению, до сих пор является одной из болезненных проблем российской и среднеазиатских историографий, размышлять о которой тем более сложно, что этот вопрос напрямую связан с политической ситуацией.

Например, при первом президенте Узбекистана Исламе Каримове, когда был взят курс на максимальное дистанцирование от России, рассуждения о колониальном характере русского и советского присутствия всячески приветствовались и приобрели статус государственного дискурса, отвергающего скопом все позитивное, что когда-либо было реализовано при русско-советской власти. В настоящее же время, когда второй президент Узбекистана Шавкат Мирзиёев инициировал радикальное сближение с Россией на всех уровнях, говорить о российском колониализме с официальных трибун стало практически невозможно, тем более что в самой России этот исторический эпизод категорически не определяется в этих терминах.

При этом бурные обсуждения вопроса о колониальности или неколониальности российско-советской истории ведутся в непрерывном режиме с разных точек зрения практически с самого момента завоевания туркестанских ханств, и к настоящему моменту уже были отработаны (даже в рамках исключительно советской и постсоветских исследовательских школ) различные интерпретационные ходы, которые предлагали оценивать российский колониализм XIX — начала XX вв. то как «тюрьму народов» (1920-е гг.); то как «наименьшее зло» перед лицом более чем возможного в прошлом завоевания региона Англией и в сравнении с локальным «феодализмом» (1930-е–1950-е гг.); то как «благо» (1960—1990-е годы), настолько безусловное, что сам термин «завоевание» был заменен на дружественное «присоединение», подразумевающее, что большинство населения региона сами просили вступить в российское подданство. При этом зачастую забывались оценки непосредственных участников военных действий и колониальных администраторов, которые без обиняков говорили именно о завоевании Туркестана и о колониальном характере этого генерал-губернаторства.

Обсуждения же советского строя как колониального в этом контексте не возникало, так как советский дискурс начал формироваться именно как антиколониальный и эта антиколониальная риторика сохранялась, иногда с серьезными модуляциями, практически на протяжении всего советского периода, хотя в позднесоветское время концепция «империи» постепенно приобретала все более и более положительное значение. Именно эта особенность Советского Союза, культивировавшего антиколониальный язык и в первую очередь по отношению к Российской империи, подталкивает сегодня исследователей к размышлениям о советском периоде как постколониальном и, соответственно, о постсоветском периоде как пост-постколониальном.

Историография в Средней Азии колеблется между утверждением преемственности с советской матрицей и идеей разрыва, подразумевающего осуждение русско-советского колониального господства

Вместе с тем не нужно забывать, что постсоветское пространство вышло из состояния относительно полной изоляции всего два с половиной десятилетия тому назад. Интернационализация исторических исследований в области российской, советской и среднеазиатской историй, ставшая возможной благодаря новой политической реальности, привела к применению иных эпистемологических подходов. Постколониальные исследования, появление которых связывается для многих с именем Эдварда Саида, сегодня можно отнести к числу новых, недавно сформировавшихся научных рамок для исследований отношений между «центром» и «периферией» в Российской империи и Советском Союзе.

Однако попытки применения этих постколониальных рамок в российских, советских и среднеазиатских исследованиях за последние два десятилетия увенчались весьма ограниченным успехом. Эта трудность обусловлена различиями в понимании исследователями прошлого этого региона как колониального или нет. Подобные контрастные оценки касаются не только периода Российской империи, но и Советского Союза, что находит отражение в дебатах о советских национальностях. Сложилось противостояние между сторонниками идеи, определяющей Советский Союз как многонациональное интегрирующее государство с позитивной дискриминацией, и их оппонентами, рассматривающими его как империю и применяющими постколониальные теории к России/СССР.

Сложность ведения дискуссий на эту тему также связана и с сопротивлением постсоветской интеллигенции постколониальным подходам, которые систематически отвергаются в пользу так называемого «русского партикуляризма».

Эта область исследований также компрометируется непростой историей выработки национальной драматургии в Средней Азии, где школьная и академическая историография колеблется между утверждением преемственности с советской матрицей и идеей разрыва, подразумевающего осуждение русско-советского колониального господства, обнаруживая таким образом отсутствие продуманной работы по анализу коллективной памяти XX века и крайнюю зависимость от политической ситуации.

Ложным направлением, как мне представляется, является и нередко приводимый аргумент о непохожести российско-советского опыта на «классические» колониальные империи Англии и Франции. Выработка классических эталонов в истории невозможна: каждый исторический опыт уникален. Соответственно, вместо рассуждений о непохожести колониальных опытов Италии, Германии, Бельгии и России на «классические» образцы Англии и Франции было бы более продуктивно рассматривать различные колониальные ситуации в оптике нюансированной линейки, учитывающей как сходные явления, так и отличные эпизоды.