На Свияжске появится музей «казанского Врубеля»
Как стало известно «Реальному времени», коллекция работ выдающегося художника Геннадия Архиреева, которой владеет его вдова, разместится в новом музее на острове-граде Свияжск. Музей «казанского Врубеля», как назвал художника директор Эрмитажа Михаил Пиотровский, откроется в здании, принадлежащем музейному комплексу, а финансирует проект, в том числе выкуп картин у вдовы художника, татарстанский минкульт.
«Черный ворон» переехал его жизнь
Если оглянуться на несколько последних десятилетий, Геннадий Архиреев — одна из самых заметных фигур татарстанского андеграунда. Могла бы быть и российской, но художник никогда не занимался самопиаром. Про таких говорят: «Пишет, как дышит». Архиреев не придумывал себе биографию, не сообщал (как иногда делают его коллеги по цеху) о несуществующих наградах.
Просто писал картины. Просто размышлял о жизни. Просто жил. Жизнь его с момента рождения не была радужной. Архиреев родился на Свияжске, в сталинской тюрьме, куда была непонятно за что отправлена его двадцатилетняя мать — «враг народа». Так и рос он в детском доме для изгоев на острове, пока мать не освободилась и не уехала с ним в Казань.
Похоже, что детские воспоминания стерлись, но не до конца. Во многих работах художника можно увидеть машину — вариация на тему «черного ворона», переехавшего сотни тысяч жизней. Но Архиреев был из тех парней, что «поднимали ворот и держались». Не получивший систематического художественного образования, он тем не менее всю жизнь профессионально занимался живописью, выставлялся в Европе, многие его работы ушли в частные коллекции. Отличительная черта работ этого художника — искренность и отсутствие украшательства.
Его работы своеобразны. Нет в них пафоса, возможно, в подавляющем большинстве картин отнюдь не лучезарная цветовая гамма, но назвать Архиреева «чернушником» не повернется язык. В них есть какое-то застенчивое любование миром, какой-то спрятанный глубоко в душе восторг.
Лунный свет на полотнах Архиреева является как бы ниоткуда, он не бликует, но он есть. Вода (художник долгие годы жил на Подлужной, на самом берегу Казанки) — серая, плотная, но словно теплая, пахнущая тиной и свежестью. А сирень — кажется, что от ее аромата можно задохнуться, потерять голову.
Сирень была любимым цветком художника. Неслучайно директор Эрмитажа Михаил Пиотровский, увидев архиреевскую сирень, назвал его «казанским Врубелем». Кстати, в свое время Архиреев предлагали продать несколько его работ в Третьяковскую галерею, но он отказался. Мотивация была такова: «Там они в запасниках будут пылиться, а здесь их люди видят».
«Голубка» на острове
Несколько лет назад об Архирееве узнали очень многие — вышел фильм «Голубка» по рассказам жены художника Светланы Колиной. Фильм биографический: в нем есть и про тюрьму на острове, и про их любовь и семейную жизнь, и про остров. Ленту снял уроженец Казани Сергей Свинцов, а главные роли исполнили Инга Оболдина и Александр Коршунов. Интересная деталь — в финале ленты показаны подлинные работы Архиреева.
Бюджет ленты был $300 тыс. Фильм прошел на нескольких фестивалях и даже взял призы. Например, «Серебряную ладью» на фестивале «Окно в Европу» и приз на фестивале «Сталкер». Потом ленту в прайм-тайм показал Первый канал. К сожалению, сам художник фильм не видел: он ушел из жизни, оставив после себя коллекцию картин — грустных, задумчивых, с таким необычным взглядом на мир. Он писал их так, как видел и чувствовал, не подверженный даже малейшим признакам конъюнктуры.
С кем бы его ни сравнивали — с Врубелем, Ван Гогом и даже Пиросмани, —Архиреев сам по себе. Казанский феномен в хорошем понимании этого словосочетания. Живописец, который очень точно и тонко чувствовал непарадную Казань, мастер, на картинах которого и дома имеют свои характеры.
Распродажа не состоялась
Архиреев никогда не был богатым человеком, кроме картин, он не оставил никакого наследства вдове. И три года назад, попав в трудную финансовую ситуацию, она решилась продать коллекцию в Москву. В Татарстане не нашлось заинтересованных в покупке наследия Архиреева людей. Цена, в которую Колина оценила коллекцию из 40 работ, была около 3 млн рублей.
Покупатель нашелся, правда, вел переговоры он через посредника. Владельцем коллекции работ Геннадия Архиреева захотел стать известный московский бизнесмен, совладелец «М2М Прайвет банка» и магазинов «Азбука вкуса» Кирилл Якубовский. Популярных гастрономов в Москве и Московской области в лучшие времена было около пятидесяти, и, например, годовой их оборот в 2010 году был более 17 млрд рублей.
Где же Якубовский мог увидеть картины Архиреева? Да в фильме «Голубка» — он был одним из сопродюсеров ленты. Естественно, продай тогда Колина коллекцию, сделка для Якубовского была бы очень выгодной. Ведь рано или поздно найдется человек, который займется раскруткой работ Архиреева, и тогда их стоимость возрастет, возможно, на порядок. Такие вещи уже неоднократно случались в истории мировой живописи, что делает ситуацию типичной.
Слава богу, сделка не состоялась. Когда казанцы узнали о том, что коллекция может «уплыть» в Москву, в «Фейсбуке» срочно была создана группа «Картины Архиреева должны остаться в Казани»: ее участники собрали некоторую сумму, и ее хватило Светлане Колиной, чтобы расплатиться с долгами. Острота ситуации на какое-то время оказалась снятой.
Возвращение на остров
Но судьба коллекции все равно висела на волоске. Помощь пришла несколько месяцев назад и по иронии судьбы именно из Свияжска. Директор музея-заповедника Артем Силкин, узнав о коллекции, решил открыть на острове музей работ Геннадия Архиреева. На улице Троицкой под это дело нашелся двухэтажный дом. Удивительно, но он чудесным образом похож на тот дом на Подлужной, где Архиреев и Колина прожили столько счастливых лет.
«Идея создать музей Геннадия Архиреева именно на Свияжске витала в воздухе. Во-первых, здесь он родился. Во-вторых, тут проходили съемки фильма «Голубка», в которых участвовали многие жители острова. Наша идея была поддержана минкультом РТ и фондом «Возрождение», специально для музея нам было передано здание по улице Троицкой — дом этот находится как раз на туристическом маршруте, так что посетителей будет много. Со Светланой Колиной мы уже обсудили планировку, она обещала передать нам подлинные вещи художника, все это поможет создать живую, неформальную квартиру художника», — рассказал изданию Силкин.
Проект нового музея уже одобрен минкультом РТ, выдано техническое задание и планы начали реализовываться. Для нового музея уже приобретена большая часть работ у Светланы Колиной, некоторые полотна она просто подарила. Деньги на приобретение коллекции выделило министерство культуры РТ, сумма сделки не раскрывается. В экспозиции будет не менее трех десятков работ, и это позволит составить полное впечатление о творчестве «казанского Врубеля».
«В доме на Троицкой будет та же планировка, что была у нас на Подлужной, то же крыльцо с улицы. Я решила подарить музею нашу мебель. Кстати, музейщики выкупили у одного казанского художника подлинный мольберт Архиреева, я его подарила, когда Гены не стало. Музейщики смогли его выкупить теперь уже за 2 тысячи рублей. Думаю, что музей на Свияжске будет посещаемым, там народу иногда бывает больше, чем в казанских музеях», — прокомментировала Светлана Колина.
Она пояснила, что продала далеко все работы Архиреева, самые любимые ее полотна останутся у Колиной. Кстати, Силкин не исключает, что в музее будут проходить и сменные выставки, организовывать которые помогут казанцы. Ведь во многих казанских домах есть работы Геннадия Архиреева, так почему бы не дать эти картины из личных коллекций для временного экспонирования в музее на Свияжске?
Использованы репродукции картин Геннадия Архиреева из альбома allapri.livejournal.com
комментарии
С Геной я познакомился, когда ему было 13 лет, а мне – 16. Он поразил моё воображение: босой с подвёрнутыми штанинами, с фанерной киноафишей на голове, он шёл к троллейбусной остановке «Гагарина» и насвистывал что-то очень задорное. Больше всего меня удивила его босоногость. Всё-таки в 1962 году подростки уже не ходили босыми по городским улицам. Я помог ему водрузить афишу в отведённое ей гнездо клуба Урицкого, мы познакомились, и с тех пор встречались почти каждый день в течение многих лет. Я удивлялся его наблюдательности, умению сопоставлять, казалось бы, несопоставимые вещи, явления. Его любознательность устремлялась далеко за пределы солнечной системы. Он много, но очень избирательно читал, был любимцем клубных библиотекарей, которые заранее готовили ему подборку научно-популярных журналов, фантастических и философских книг. Я не мог не спросить: почему при такой тяге к знаниям, он бросил школу? Он ответил в своей искренней манере просто, и в то же время, заставляя надолго задуматься: «В школе нас отдельно учат геометрии, биологии, физике, химии… Но как геометрия влияет на полёт стрекозы, почему пчела несёт весь собранный нектар в своё родное улье, почему пчелиная семья вырабатывает мёда гораздо больше, чем ей необходимо, настолько больше, что и нам хватает? Почему человек использует свой мозг всего на четыре процента? Почему нельзя объять необъятное, если у нашего мозга ещё бездельничает огромный потенциал? Этому не учат не только в школе, но и академики, расщепившие атомное ядро, пока не отвечают на главные вопросы. Например, почему капиталиста вдохновляет жадность и эгоизм, а коммунист, как Христос готов к мученической смерти ради справедливости для множества незнакомых ему людей? Почему ум и чувства не всегда совпадают в понимании окружающего мира? И что делать, чтобы эгоизм не выходил за пределы справедливости? Почему мне неинтересно вращаться вокруг собственного пупка, но безумно нравится лететь вместе со своей планетой и солнечной системой по Млечному пути и дальше по Вселенной? Я чувствую, что в мире всё взаимосвязано: иногда пуповиной, иногда лишь по касательной, лишь дуновением невидимых энергий. Почему любой хаос рано или поздно упорядочивается по законам гармонии? Почему люди, внешне такие похожие, так отличаются поступками в одних и тех же обстоятельствах?»
Этот юношеский диспут, в котором я не очень-то успешно пытался отвечать на Генкины вопросы, вот уже более полувека не перестаёт меня волновать. Конечно, мне было интересно: откуда у моего младшего друга это непостижимое отношение ко всему и страстное желание выразить то, что его волнует, цветом, линией, добиваясь живого повествования – живописи.
Я подружился с его бабушкой, у которой были до колен ампутированы обе ноги, но при этом, не сходя с кровати, она постоянно что-то рукодельничала – вязала, шила, штопала – я ни разу не видел её бездельничающей. Его мама часто подолгу лечилась в санаториях от туберкулёза, а подлечившись, работала бухгалтером на автогрузовом предприятии. За честность и справедливость её уважали и шофера, и начальники. До 13 лет Гена жил и учился в интернате на улице Бутлерова, а когда интернат перевели в Дербышки, он заскучал без старинных домов, разглядывать которые из окон интернатской спальни мог часами. Не доучившись в седьмом классе, ушёл к любимой бабушке, стараясь помогать ей не только по дому, но и зарабатывать хоть что-то разнорабочим в клубе Урицкого, где художником-оформителем работал дядя Володя – муж его любимой тёти Нади. Замечательный человек, фронтовик-пехотинец, поднимавшийся в атаку, в рукопашный бой на сытых, хорошо вооружённых фашистов, не однажды раненый (даже под рубашкой была заметна вмятина в его спине от минного осколка)—он много интересного рассказывал нам о войне (такого, чего мы не могли бы знать ни из учебников, ни из газет или книг), о своих друзьях – настоящих героях, не доживших до Победы, не получивших заслуженной славы, наград или льгот. Да и сам дядя Володя не имел никаких льгот, даже главный его праздник (вообще-то всемирный) был тогда обычным рабочим днём. Наверное, таких, как он, фронтовиков-инвалидов, кормильцев для своих детей, в начале шестидесятых годов оставалось ещё немало, и государство было не в состоянии воздать им по заслугам.
О своём отце Генка ничего не знал. Он спрашивал иногда у матери, кто был его отцом. Но она каждый раз отвечала: -- «Когда-нибудь расскажу». Но так и не рассказала. Только после её смерти тётя Надя открыла ему по большому секрету страшную семейную тайну про Свияжский Гулаг и про следователя НКВД, на которого Гена очень похож. В советское время зэковское прошлое воспринималось как очень постыдный факт биографии не только в этой семье.
Генку в клубе Урицкого любили все, особенно художники и молодёжь, бесплатно учившаяся вместе с ним в художественной студии Николая Индюхова. Шустрый, покладистый, добрый и кристально честный пацан, с богатым воображением и потрясающей памятью, он был явным катализатором в творческих процессах не только студийцев, но и больших художников, друживших с Николаем Индюховым, и не раз привлекавших Генку к себе в подмастерья. Ильдар Зарипов, ещё будучи студентом Суриковского училища, не раз говорил: «Не Генку надо учить живописи, а самим учиться у этого прирождённого живописца. Как глубоко и тонко он передаёт не только цвет, но и весь драматизм цветовых отношений, динамику композиции – мало, кто из классиков так понимал…». Именно Ильдар убеждал Генку участвовать в городских и всесоюзных выставках. До «перестройки» картины на любую обшедоступную выставку проходили сквозь жёсткий отбор комиссий, состоявших из самых авторитетных художников и искусствоведов. И Генкины работы успешно проходили все уровни таких выставкомов.
Сразу, вернувшись из Армии, он написал небольшую картину «Служба». Кажется, ничего особенного – скрипка на фоне солдатской шинели. Но в ней было столько живого содержания, красоты, человеческого достоинства и суровой необходимости, что все выставкомы единогласно пропустили её на всесоюзную выставку в Москве, где Гена оказался самым молодым участником среди уже прославленных мастеров живописи. Академик Дмитрий Константинович Мочальский (ученик Петрова-Водкина) после открытия выставки пригласил Гену к себе домой и предложил ему запросто, всякий раз бывая в Москве, останавливаться в его доме. И до конца своих дней Дмитрий Константинович регулярно интересовался Генкиной жизнью и творчеством.
Председатель Союза художников ТАССР Харис Якупов на одном из собраний казанских художников назвал Геннадия Архиреева «Восходящей звездой современной живописи», за способность предметно рассказать о человеческих переживаниях.
Я – преуспевающий студент престижного казанского вуза продолжал учиться у Генки, с его семиклассным образованием. Я понимал, что он просто гений, способный самостоятельно и неустанно развивать свой ум, понимать гораздо больше моих замечательных учителей в сложных отношениях человека с окружающим миром, видеть глубже и дальше того, что казалось очевидным. Он не стеснялся выпытывать у искусствоведов секреты старинных и современных технологий. О грунтовках, растворителях, пигментах, о долговечности холстов, доски или оргалита Генка знал больше, чем выпускники художественных вузов. Он много экспериментировал с разными поверхностями, считавшимися абсолютно негодными для масляной живописи, иногда удивляя друзей успешными результатами. Яша Вайнсфельд, Володя Разумейченко, Вера Цой, Наташа Романова, Ольга Пиульская, Таня Голубцова – авторитетные искусствоведы и реставраторы искренне восхищались его работами, которых могло быть гораздо больше, если бы не Генкина требовательность к их качеству.
Я гордился его успехами, а его самого, совершенно лишённого честолюбия, Почётные грамоты от Союза художников и Цк ВЛКСМ, хвалебные упоминания в статьях центральных журналов и газет, кажется, почти не волновали. Однако для него было очень важно: достиг ли он в картине того состояния, к которому стремился, работает ли каждый миллиметр живописной поверхности на максимальное раскрытие вложенного им содержания. Если через неделю, глядя на свой законченный труд, он не испытывал волнения и новых ассоциаций с увиденным, то попросту соскабливал всю работу с картона или оргалита, которые предпочитал холсту.(Вероятно потому, что с холста засохшую краску не очень-то отскоблишь) Меня это ужасало. Однажды я чуть не подрался с ним, спасая работу, которая мне очень нравилась.
Как бы Гена не отмахивался от похвал, предпочитая выслушивать критику в свой адрес, он отлично понимал, что находится в начале, возможно и славного, но трудного, неведомого пути. При всей его искренней скромности, весть о том, что он – настоящий гений-самородок, быстро сделала его известным в культурных кругах Казани. Любители живописи называли его «Королём цвета», а искусствоведы Голландии «Магическим живописцем». Это не было преувеличением. На его работы можно смотреть бесконечно. Годами, общаясь с его живописью, иногда, вдруг, открываешь в себе какое-то новое чувство. Новые оттенки любви к жизни, к ближним, к родной природе, к истории и культуре своих предков, к простым предметам, помогавшим не просто выжить в суровой реальности, но сохранять человеческое достоинство, в котором сострадание к чужой беде немаловажно.
Известность наращивала вокруг его имени паутину слухов о блестящем будущем и огромных гонорарах. Действительно он мог за один день написать картину, за которую коллекционеры готовы были заплатить месячную зарплату профессора. Но Гена не любил продавать свои работы, предпочитая дарить их «хорошим людям, чтоб помогали быть счастливее».
Мастерской у Гены не было, поэтому Ильдар Зарипов иногда разрешал ему работать в своей персональной мастерской, просторной и светлой на чердаке хрущёвки-пятиэтажки. В том же подъезде жила студентка пятого курса филфака КГУ Галина, которая, вдруг, «страшно» заинтересовалась искусством и писала стихи (на мой взгляд, бездарные и пошлые). Она периодически вторгалась к нам «повечерять». Ильдар её терпеть не мог и не впускал, запирая дверь от незваных бродяг и бездельниц. Завидев из окна нас с Генкой и уходящего Ильдара, Галина очень скоро к нам являлась, отвлекая пустой, якобы светской, болтовнёй об искусстве. Она знала, что в отличие от Ильдара, дверь в мастерскую мы не запирали. Меня она раздражала до зубовного скрежета: страшненькая, настырная, с едва заметным, но неприятно шипящим дефектом речи, решительная как танк. А Гена в те двадцать лет ещё оставался стеснительным девственником, и соблазнить его смогла даже такая Галя. Вскоре Гена рассказал, что она беременна от него, и он должен на ней жениться. Отговаривать его было бесполезно, хотя я и не мог скрыть, что новость эта меня сильно огорчает. Я прекрасно видел непомерные амбиции богемной дамочки, жаждавшей выйти замуж, хоть за чёрта лысого, а тем более за молодого, талантливого красавца. Она уже явно примеривала роль богатой хозяйки светского салона, однажды размечтавшись при мне о «поэтических четвергах в её доме». А так как в их трёхкомнатной квартире жили ещё мать, и брат, то «четверги» она собиралась устраивать в однокомнатной квартире Генкиной матери, которая «ведь может пожить и у тёти Нади».
Анастасия Яковлевна, Генина мать, вскоре после его свадьбы от совершенно несовместного житья с невесткой, ушла жить к пьющему вдовцу, переписав жилплощадь на сына. Ну, а сын сразу же прописал на эту жилплощадь законную жену и дочь.
Основания для моей неприязни к Галине со временем лишь умножались. Через год после рождения дочери Галина устроилась работать библиотекарем с мизерным окладом, где в основном читала книги и мечтала о красивой жизни. А Гену приняли в бюро эстетики завода «ТАСМА». За 150 рублей в месяц (не каждый инженер в те времена имел такую зарплату) он, высунувшись из люльки, под самой крышей, расписывал глухие торцы пятиэтажек. С удовольствием украшал внутренние стены кафе, цехов, санаториев и детских садов волшебными пейзажами, героями сказок и советской истории. При этом, имея в бюро эстетики отдельную мастерскую, он писал и небольшие картины для заводской гостиницы, для выставок и просто для души.
Очень быстро Галя разочаровалась в муже, совсем не оправдавшем её ожиданий, денег едва хватало на пиво для «четвергов». (Генкины друзья по второму разу даже на коньяк с икрой не соблазнялись, но два-три бездарных рифмоплёта регулярно таскались к ней на дармовое пиво) Её ежедневное нытьё и пилёж, обвинения в бездарности, «раз уж, не способен делать быстро и много картин на продажу» … Однажды я оказался свидетелем такого скандала. Гена, как всегда отмалчивался, а Галя швыряла в него кастрюлями. Я очень хотел её задушить, но не имел такого права.
Невероятно ленивая, нечистоплотная во всех отношениях, за пять лет супружества, она довела молодого, здорового парня до прободной язвы (врачи еле успели вернуть его с того света), а через неделю вновь пришлось оперировать Гену от перитонита.
Однако Галю его болезненное состояние не угомонило. Она принялась уничтожать его ещё изощрённее, уже не только, как «никудышного отца, не способного прокормить единственного ребёнка», но и как мужчину, «ничтожного в постели». Гена впал в депрессию, и однажды, напившись какой-то бормотухи, спьяну рассказал мне про свой комплекс (мнимой) неполноценности. Разубедить его в такой подлой чуши я не сумел. А потом Галя, внаглую, начала приводить любовника Костю в однокомнатную Генкину квартиру, наплевав на истерики пятилетней дочери Насти. Вышвырнуть Костю вместе с Галькой из своей квартиры у Гены не было никаких сил. И он вместе с дочкой, начал ходить по друзьям, умоляя «накормить немножко Настю» и разрешить им посидеть в тепле «только до утра». В семьях некоторых друзей уже просто не открывали им дверь, хотя он не ходил в один и тот же дом чаще, чем раз в месяц. Однажды морозной февральской ночью, мы с женой, возвращаясь с тёщиного юбилея, наткнулись на замерзающего в сугробе Гену, уже совсем безчувственного. «Скорая помощь» приехала быстро, отмороженные пальцы на руках и ногах удалось восстановить, но как восстановить душу, задавленную мерзкой тварью… А если бы мы задержались на полчаса… Вздрогнул бы мир от потери гениального художника – казанского самородка?
Хорошо, что Анастасия Яковлевна, его мать не дожила до бомжевания сына.
Я понимал, что мне, одному, его не спасти. Убить его жену я не смогу. Не только потому, что боюсь тюрьмы, а потому что я не смог убить даже крысу, какой бы наглой и разжиревшей она не была.
Помочь мне могла только Женщина. Настоящая. И тут моя жена напомнила про Светлану. Я был почти влюблён в неё, но безответно.
Муж Светланы умер от инфаркта, и в двадцать восемь лет она осталась вдовой с двумя сыновьями. Адюльтер, да ещё тайный, был ей не по нутру, но эта добрейшая, отзывчивая душа иногда попадала в дурацкие ситуации, ведь поклонников у красивой, обаятельной женщины было достаточно. Я рассказал ей про Гену, про его беду, показал картины, подаренные им в разные годы. Картины впечатлили её до дрожи в тонких пальцах, так что маленький натюрморт с луной, свечой и сиренью она почти уронила на стол, нервно прижав руки к вискам. Я сказал, что с удовольствием познакомлю их в нашем доме, она усомнилась: понравится ли моему другу. Но я посоветовал ей решительно назначить его кавалером всего лишь на один вечер. Тем более, что в гостях у меня будет немало разных интересных людей.
К моему большому облегчению 2 апреля 1982 года они понравились друг другу. Светланины мальчишки приняли его как родного и разрешили жить в их доме «всегда». Обласканный новой семьёй, через неделю он привёл и свою дочь Настю. Ей тоже разрешили «здесь жить», и старший сын Павлик освободил малышке свой диван, ночуя на полу. Светлана вычистила Настеньку от вшей, купила ей новую одежду, водила её в детский сад, готовила к поступлению в первый класс.
А в сентябре к ним заявилась Галя. Чуть не плача, рассказала о том, что «мать Кости (любовника) насобирала по соседям гадостей и пригрозила лишением родительских прав, если она не отвянет от Кости». (Впрочем, мне было доподлинно известно, что Косте наша Галя давно осточертела, но продолжала упорно его преследовать). Галя стала просить Настеньку вернуться к ней домой, на что малышка ответила, что хочет жить с папой и тётей Светой. А тётя Света, конечно, пожалела Галю, и уговорила Настю ночевать с мамой, а после школы прибегать сюда, к папе. Тем более, что папа пока не работал, уволившись с завода. (После обморожения он даже тонкую кисточку недолго удерживал в непослушных руках).
Светлана преподавала эстетику, литературу и русский язык в ПТУ по тридцать уроков в неделю и работала воспитателем в общежитии, а ещё мыла подъезды ранними утрами, вставая до зари. Она привыкла заботиться о своей семье, ни на кого не рассчитывая, быть единственной кормилицей, утешительницей и вдохновительницей.
Через месяц после увода Насти Галя стала требовать от Гены денег. Он устроился охранником на стадион и всю зарплату отдавал Гале. Конечно, Галя была недовольна, но понимала, что алиментами будет иметь в четыре раза меньше. В Союз художников Гену не принимали из-за семиклассного образования. Если бы Галя подала на алименты, то любая потеря работы грозила ему уголовной ответственностью за тунеядство Поэтому с согласия Светланы он отдавал Галине всё, что зарабатывал.
С художественного небосклона Генина звезда скатилась, но мы со Светланой не теряли надежды на её восхождение.
Через два года в 1984 году Гена развёлся с Галиной, и она «благородно» разменяла его квартиру, переехав в двухкомнатную «сталинку» со всеми удобствами, но с одной престарелой соседкой. После смерти этой одинокой соседки, по тогдашним законам, Галина могла стать владелицей всей квартиры. Гене же досталась тридцатиметровая мансарда (жэковская, однако) в двухсотлетнем доме на улице Подлужной, где из всех удобств имелось лишь электричество и печь с дровами. (Туалет в общем дворе, вода на улице) Жить там было сложно, печь пожирала слишком много дров, а тепло быстро выветривалось из многочисленных щелей. Но с весны до осени, всё свободное время, Гена использовал эту мансарду, как личную мастерскую.
Галькина жадность, однако, не имела терпения и моральных границ. Очень скоро она обменяла свою и родительскую квартиру, переселив брата с матерью в однокомнатную хрущёвку. А сама переехала в изолированную двухкомнатную, улучшенной планировки, с раздельными комнатами, почти в центре Казани. Одну из комнат она сдавала часто сменявшимся квартирантам за максимально возможную плату. Но радости в её жизни не наблюдалось, безумную зависть к Генкиному счастью она уже не могла скрывать, в отличие от ненависти к Светлане, ( но изредка злобная гримаса всё же выскакивала из-под «дружеской» маски).
Пять лет любви и бережных отношений в новой семье – и вот, глаза Архиреева засветились ровным огнём веры в себя-художника-мужчину, достойного любви. При семейной поддержке он успешно учился в вечерней школе, работал оформителем в кинотеатре «Родина» и писал небольшие шедевры о старой Казани.
Сыновья Светланы заметно взрослели и уже задумывались о женитьбе. Общими силами мы отремонтировали мансарду, утеплили стены, печь стала нагреваться газом, и Генкино жильё приобрело уютный вид, хотя провести в него «удобства» со двора и с улицы оказалось технически невыполнимо. Светлана – ангел-хранитель Гены перешла работать в Художественный фонд завхозом, искусствоведом и уборщицей скульптурных мастерских. Она надеялась помочь его принятию в Союз художников, ведь «Аттестат зрелости» о среднем образовании он уже получил.
Не успели мои друзья, как следует отдышаться после ремонта, а уж к ним зачастила Галька с жалобами на несносную дочь («вся в отца – учиться не хочет, хамит, шляется по дискотекам допоздна … вот, если б ты нас не бросил, была бы нормальная дочь…»). В отсутствие Светы она откровенно предлагала ему секс, на что он, смеясь, напоминал про свою «неполноценность». Ежемесячно он отвозил ей всю зарплату, хотя и опасался, что Галька могла подстроить любую гадость, вплоть до мнимого изнасилования и побоев. И даже, когда эта дрянь похвасталась, что её новый любовник – опытный адвокат, Генка не догадался посылать ей деньги почтой и сохранять квитанции. Может быть, ему хотелось лично убеждаться, что дочь не голодает, не ущемляется её личностное пространство.
Настя же, действительно, становилась немалой проблемой… Частенько забегая, якобы к отцу, она с наглой бесцеремонностью вешала на тётю Свету решение своих, иногда очень сложных, задач, не только материальных.
Сестра моей жены (акушер-гинелог) в узком семейном кругу рассказала, что недавно ей пришлось абортировать пятнадцатилетнюю Генину дочь.
Я уже не удивлялся, замечая, как много и жадно ест Настя в гостях у тёти Светы, и демонстративно обижается, если Светлана отказывается в третий раз наполнить Настину тарелку. (Ужин, вообще-то, на незваных гостей не рассчитывался). Времена же настали голодные, с продуктовыми карточками и бесконечными очередями за любой «едой» («Перестройка» же…) Улучив момент, наедине, я спросил у Светланы, знает ли она про Настин аборт? В ответ она лишь кивнула и потребовала никому не говорить об этом, особенно Гене.
Но Гена, похоже, и сам замечал очевидное сходство в характерах дочери и бывшей жены, хотя они явно не любили друг друга, вечно жаловались заглазно одна на другую, но неуёмная зависть, алчность и неумение ценить простые житейские радости, указывали на их абсолютное родство.
Зимой 1989 года Гена оказался при смерти: огромная опухоль в желудке полностью перекрыла проходимость даже для жидких лекарств, жизнь его уже исчислялась днями, но никто из хирургов больницы, куда его привезла «скорая помощь», не решался на операцию…
Светлана развернула бешеную деятельность в поисках талантливого хирурга. И нашла. Восходящая звезда (а ныне признанное светило) медицины Игорь Фёдоров блистательно провёл сложнейшую операцию, после которой Гена навсегда забыл о болях в животе. Но работу потерял за время болезни, а новую найти уже не мог. Рабочие места повсюду сокращались, многие заводы и учреждения культуры «тихо разворовывались» «новыми русскими», безработица многих доводила до отчаяния, а криминал набирал небывалую силу. Но Светлана, не отчаивалась, хватаясь за любую «подработку». И регулярно оплачивала расходы на Настино содержание, опять-таки не требуя никаких расписок. Увы, порядочные люди с советским воспитанием, и поныне не очень-то знакомые с юридическими законами, не обладают предусмотрительностью на все случаи подлости ближних. Галька же не подавала на алименты лишь потому, что получала больше, чем полагалось бы по закону.
Настя выучилась в медучилище, однако, проработала недолго. В той же больнице проходил стажировку молодой араб из Ливана, выпускник казанского мединститута. Вероятно, она посчитала, что сын настоящего Ливанского профессора, конечно, «богатый», точно зная, что труд врачей везде, кроме СССР, хорошо оплачивается. И сумела-таки выйти замуж за этого перспективного иностранца.
Но и после Настиного отъезда к мужу в 2000 году, Галька не стеснялись периодически требовать от Светланы «материальную помощь». Именно тётя Света по Настиной просьбе провожала её с маленьким сыном на чужбину. По Москве, до посольства за визой, до аэропорта в Домодедове, Светлане (вместо носильщика) пришлось таскать, кроме барахла, ещё и приданое от Гены – двадцать живописных шедевров в формате А2 – А4.
Ни разу, ни копейки дочь не потратила на Гену. А уж Галина… как-то я предложил ей чуток вложиться на подарок (телевизор) к Генкиному пятидесятилетию. Она так возмутилась… И выплеснула на меня, видно, давно лелеемую гадость, что «Генка – мой любовничек – даже когда сдохнет», останется должен ей миллионы, которые «сполна оплатит его Светка». Я остолбенел так, что не сразу нашёл слова для ответа. Я просто спросил, неужели ей совсем невмоготу представить себе простую человеческую дружбу. На что она лишь злобно рассмеялась.
Немного успокоившись, я понял: это несчастное рептилоидное чудовище вероятно генетически не способно на бескорыстные чувства и добрые отношения даже со своей дочерью, формируя из неё своё подобие.
А Гена со Светланой счастливо прожили в мансарде двадцать лет. В 1996 году они, наконец-то, послушав моего совета, зарегистрировали свой брак. Радовался этому не только я – все добрые люди, знакомые с Геной и его бывшей женой, были благодарны Светлане, возродившей замечательного художника. Она вдохновляла его на новые жизнелюбивые картины, имевшие большой успех не только в России, но и в Голландии, где казанский изомузей выставлял свою коллекцию, в которой рядом с Лентуловым и Кончаловским экспонировались Генкины работы.
Галеристы из Европы, Азии, Америки зачастили в Казань, обещая современным живописцам, солидные выставки в Париже и Лондоне, в Гамбурге и Дюссельдорфе, в Токио, Ванкувере и Эдинбурге. Гена, как и многие его друзья – казанские художники, доверчиво отдавал свои картины, а взамен получал лишь «Гарантийные письма», которые, как выяснилось, ничего не гарантировали. Ни через год, ни через десять лет он так и не увидел ни ушлых иностранных галеристов, ни обещанных денег, ни сотни своих картин.
А тут ещё к тысячелетию Казани началась «ликвидация ветхого жилья» в центральной части города. Светлане с Геной предложили однокомнатную «малосемейку» в заокраинном районе недалеко от Самосыровской свалки. Гена объявил, что лучше умереть под развалинами старинного дома, чем жить рядом с городской свалкой.
Я представляю, чего стоило Светлане, не привыкшей просить, не умеющей реагировать на бюрократические отписки чиновников, чего ей стоило достучаться до Государственной Думы… И вот, по ходатайству Станислава Говорухина и Римы Ратниковой власть подарила им двухкомнатную квартиру в красивом новом доме на проспекте Ямашева.
(Ей, как члену Союза журналистов, дополнительно к одной комнате, полагался бесплатно ещё и отдельный кабинет для работы.) Три года они счастливо обживали новое гнездо (с тёплым туалетом, горячей водой, с лифтом и телефоном! – их радость была беспредельна!) Эту квартиру Светлана, не задумываясь, приватизировала на двоих в равных долях.
Судьба опять ударила, откуда не ждали. В начале января 2007 года погиб младший сын Светланы, оставив ей пятилетнего внука. Мальчишек-пасынков и этого внука Гена искренне любил. И был для них больше, чем отцом – самым авторитетным Учителем и верным другом. Гена тяжело переживал эту гибель. А Светлана старалась не усугублять своей печалью жизнь маленькому внуку и большим мужчинам своей семьи. Я не видел её слёз, но глаза перестали светиться прежним живым огнём. Она, казалось, забыла о себе, постоянно занятая бесконечными делами, заботами о внуке, о Гене, о старшем сыне. В конце той же зимы Гена, поскользнувшись на улице, упал и сломал правую руку. Невозможно стало заниматься любимым делом, даже поесть без помощи Светланы он не мог, но её сдержанность в страшном горе подавала пример необходимой стойкости.
А боль в руке не утихала шестой месяц. В августе из Ливана приехала Настя, конечно, навестила папу, конечно, без гостинцев, но в подарок от Светланы увезла серьги с чёрными жемчужинами, пренебрежительно отказавшись от картин, словно от ненужного хлама. После отъезда Насти Гена пожаловался мне, что Настя стала не только мусульманкой, но и ярой антисемиткой и джихадисткой. Он просил Светлану оформить на себя дарственную его доли, Но она категорично отмахнулась, пошутив: «О смерти и мечтать не смей ни одной секунды! Я целый год убила на эту приватизационную бюрократию в бесконечных очередях. И снова- сначала, просто не выдержу!» На моё предложение оформить хотя бы завещание Гены, она психанула: «Я и думать не могу о его смерти. Иначе я сойду с ума! Он выздоровеет! И будет жить долго!».
Летом того же года «Мосфильм» начал съёмки художественного фильма по её рассказам, опубликованным в журнале «Казань» в 2001 году. И хотя в сценарии оказалось многовато режиссёрской отсебятины, она всё же не считала себя вправе влиять на творческий процесс другого человека. Она регулярно возила Гену «смотреть киносъёмки». Уговорила режиссёра, хотя бы в эпизодах, запечатлеть друзей – казанских художников, фотографов, артистов, музыкантов. Гена немного приободрился. Ещё бы! Впервые в истории живописи при живом художнике снимался художественный фильм, в котором артисты удивительно передали суть главных героев.
1 декабря 2007 года мы хоронили Гену рядом с сыном Светланы. Народу было очень много. Московские артисты и казанские друзья, скинувшись, заказали поминальный обед в небольшом ресторане. Настя не приехала (дорого же), не выразив ни морального, ни материального соболезнования. И Галька, не пожертвовала на похороны ни копейки, даже на свечку в церкви и цветочек на могилку, бесстыдно пожадничала. Но явилась в ресторан с двумя халявщиками, и подвыпив, не раз порывалась скандально доказывать, что именно она – «настоящая жена и муза Гены. А эта б… бесстыдно влезла в чужую супружескую постель». Наши друзья, однако, оперативно отвлекали «безутешно скорбящую бывшую», то новыми закусками, а то и строгим обещанием позорно вывести из зала.
Через месяц Галька с нескрываемым злорадством сообщила Светлане о том, что получила от Насти доверенность на вступление в наследственные права.
Светлана не сошла с ума, не умерла – просто не могла себе позволить эту роскошь ради внука. Но находилась в фиолетовом тумане юридической безграмотности. К нотариусу для своевременного оформления наследственного права мы с женой её буквально притащили.
Теперь Настенька, и нанятый ею адвокат, требуют от Светланы «свои миллионы». Иначе обещают в скором времени заселить на «свою законную жилплощадь» криминальных квартирантов. Судебные заседания прошли без Светланы, так как последние годы она подолгу лечилась в другом городе от онкологии и повесток в суд не получала. В юридической консультации за три тысячи рублей ей объяснили, что придётся продать квартиру и оплатить судебные издержки.
Мне очень жаль Светлану, хотя она и привыкла к строжайшей экономии, во многом отказывая себе, но не внуку. Помочь ей против существующего закона о наследстве невозможно. И невозможно защитить от алчности ненасытных чудовищ, которые, конечно, не удовлетворятся квартирой, деньгами… Им нужна жизнь доброй женщины и её внука. Они мечтают растоптать её достоинство, ведь сами-то никогда не имели ничего подобного. Вероятно даже мысль о том, что кто-то может быть счастлив, существуя за чертой бедности, никому не завидуя, не грабя, не сутяжничая – эта мысль не даёт им покоя. Однако мне совсем не жаль этих несчастных.
Жаль только, что, вроде бы, родная дочь не унаследовала человечности отца, ей наплевать на память о нём, она не ведает благодарности, теперь, издалека, открыв Светлане всю свою ненависть. За что? За собственную лень, бездарность, ненасытную жажду пожрать всё, что не способно защититься.
Сотни Гениных поклонников мечтали сохранить эту квартиру, как мемориал, единственное ещё не разрушенное место, где стены с его надписями и каждая вещь в том же виде, как если бы он только что вышёл. Обязательно дважды в год (в день рождения и смерти) мы собираемся здесь вместе с его друзьями и близкими. Иногда просто приходим в разные дни за творческим вдохновением, которое гении продолжают дарить людям многие века после своей смерти.